...Имеются человеческие жертвы - [36]

этот раз Геннадий уехал еще до рассвета, вновь не оставив ни записки, ни какого-то, пусть маленького знака привета. А она встала с тяжелой головой: никогда раньше не приходилось пить столько вина, и хотя, казалось бы, не имелось к тому причин — ведь он ничем впрямую не обидел, не огорчил и не задел ее, — на душе было невыра­зимо тягостно и тревожно. Откуда пришло это, по­чему?.. И что вообще происходит — с ней и со всей ее жизнью?

Какая-то растерянность все нарастала и усили­валась в ней день ото дня, и Наташа уже сама не знала, на каком она свете, кто она ему, кто он ей. И эта растерянность перерастала в глухое ожесточе­ние. Все сильней хотелось что-то уразуметь, прояс­нить. Тем более что она, как и в самом начале их отношений, по-прежнему почти ничего не знала о нем, лишь самые общие и все какие-то размытые, зыбкие сведения — ни точных мест, ни названий городов, ни имен. А потом и январь кончился, на­ступил февраль, а она все думала и... ждала.

Почему-то ей казалось, да и он сам охотно под­тверждал это мимоходом оброненным словом, что долгие его отсутствия связаны с разъездами по об­ласти и стране, а то и за границей. И это действи­тельно многое могло объяснить.

Видимо в отца, ей был дан от природы аналити­ческий склад ума. И как всегда, она принялась раз­бираться в истоках своего беспокойства. Нет, ниче­го, буквально ничего, что могло бы вызвать такое состояние, не находилось. И все же тут, видимо, вступала в свои права своевольная штука — интуи­ция, которой никакие рациональные аналитические схемы не указ. И непонятно почему, вновь и вновь вспоминалось и живо вставало перед глазами, как той ночью со странной синхронностью в одну и ту же секунду догорели и погасли две свечи, как если бы кто-то невидимый задул их, махнув черным по­крывалом. И хотя в том явно проглядывало пустое и химерическое, ей все равно почему-то явственно

чудилось в том какое-то грозное, фатальное пред­знаменование.

Она обошла всю квартиру, словно ищейка, слов­но сыщик, силящийся найти некие зримые следы вторжения и присутствия неведомой темной силы. Разумеется, на уровне чистой логики все это никак не связывалось, не ассоциировалось с человеком по имени Геннадий Клемешев, а только с сопутствую­щим ему каким-то необъяснимым смутным полем и мглистым шлейфом, как будто волочащимся у него за спиной.

И ежу понятно — то был бред. Дурацкая домо­рощенная мистика, не более. И вообще, что пони­мала она и о чем могла судить, как могла и смела оценивать закрытую жизнь этого все-таки удиви­тельно приятного, умудренного в делах житейских и, вообще говоря, такого доброго по отношению к ней человека, который, кем бы он ни был и что бы ни было потом, уже навсегда, до конца, останется в ее судьбе, ибо совершившееся с ним незабываемо и неизгладимо. И наконец, если уж на то пошло, по какому праву могла она чего-то там требовать от него? Да, он был Вот и все! Просто жил и действовал, как привык, в параметрах своей судьбы, в сжатом напряженном поле своих опасных дел и задач, и, значит, тут не стоило мотать нервы ни ему, ни себе, а лишь по мере сил и возможностей скра­шивать своей любовью его нелегкое существова­ние... Что ж, это была трезвая вразумляющая мысль, и она почти совсем смирила ее с создавшимся по­ложением.

Но... пролетела еще одна неделя — и все повто­рилось в точности как раньше. Семь дней безмолв­ного отсутствия — и внезапное появление в полу­ночный час с невозмутимым лицом, горящими, ждущими глазами, протянутыми ей навстречу цве­тами, с изумительным французским коньяком и ко­ролевскими закусками, о каких мало кто и слыхи­вал-то в их Степногорске. Все прокручивалось, как кино, и точно так же, как тогда, неделю назад, он не позволил ей принять из его рук черный «дипло­мат», а прислонил его к стене на том же месте под вешалкой.

Тревоги, беспокойства, неясные, смутные мысли — все отлетело, развеялось в дым, лишь она увидела его — живого и улыбающегося. Не владея собой, Наташа уткнулась лицом в дивные розы и сама обняла его, прильнула к нему, и уже через считанные минуты они были вместе. Потом был веселый ужин в постели, словно в каком-нибудь голливудском фильме. Оказывается, ему снова при­шлось поколесить по стране по разным делам — служебным, партийным, организационным... Даже пришлось на два дня слетать в Голландию, в Амс­тердам, откуда он и прибыл с пересадкой в Шере­метьеве.

И этой ночью он несколько раз вставал и, за­крывшись на кухне, вполголоса говорил с кем-то по своему телефону. Но на этот раз она не дремала, а лишь делала вид, будто спит беспробудным сном, и хотя голос из-за двери был почти неслышен, все- таки что-то взволновало ее в нем. Но что же, что? И, вслушавшись, она поняла: сама мелодика, сама интонация его речи была совсем не та, что днем или в ночных разговорах с ней. В этом говоре сквозило, будто невольно пробиваясь наружу, что-то чуждое и... пугающее. Ей стало ужасно не по себе, когда он, наконец, вернулся и прилег рядом. Ей было... страшно. Неведомо почему, она ощущала себя на грани ужаса, и, когда он властно притянул ее к себе, как бы спящую, Наташа, будто в глубоком сне, застонала и оттолкнула его, повернувшись к нему спиной. Она лежала и чувствовала, что он не спит и что дыхание его становится все тяжелее и прерывистее, и ей делалось невмоготу, как человеку, чув­ствующему по дрожи рельсов, что на него наезжает поезд.