...Имеются человеческие жертвы - [35]

пламени. И Наташа не могла понять, что означало выражение его лица, что было за этой странной задумчивостью. Впрочем, могла ли она понимать или даже догадываться, что пережил, вынес и испы­тал он за те несколько суток, что они прожили в разлуке? Отец учил ее быть честной и прямой, не юлить и всегда называть вещи своими именами, а потому она сказала с усмешкой:

—   А ведь знаешь, по правде сказать, я уже дума­ла, не увижу тебя больше никогда. За эти дни и ночи я поняла, как ты стал дорог мне. Ты, наверное, даже не понимаешь, до какой степени стал мне нужен, близок и дорог.

—  Ну почему же? — сказал он серьезно. — По­чему же не понимаю? — и провел тяжелой рукой по ее волосам.

И в это мгновение она поняла, насколько он старше ее и как трудна, как, видимо, выматывающе, смертельно опасна его работа и как много может она сделать для него, сколько усилий готова упот­ребить, чтобы на несколько часов заставить не ду­мать об этом, развеяться и ощутить освобождение ото всего, что окружало, преследовало и тяготило. А зачем еще тогда была она ему? Зачем еще женщина мужчине, занятому извечным и тяжким мужским трудом?

Он был другим этой ночью, совсем иным, чем тогда, в первый раз, — каким-то более решитель­ным, неукротимо-властным, по-новому жадным, почти ненасытным, и она узнавала с ним все новые и новые чувства и с каждой секундой этого заветно­го познания понимала, что привязывается к нему все сильней и преданней, что это затягивает ее и, наверное, порабощает, и без этого она уже не смо­жет представить будущей ночи, потому что это дей­ствует на нее как наркотик.

Этой ночью он выпил много вина и несколько раз вставал и подходил в темноте к окну, ходил по комнате и снова ложился рядом с ней. Несомненно, что-то тревожило и волновало его. Потом она слы­шала, как он о чем-то с кем-то говорил из кухни по своему маленькому радиотелефону. О чем был раз­говор, она не знала, но он, кажется, ждал чьего-то сообщения и отдавал короткие приказы и, наконец, видимо, дождавшись нужного сообщения, глубоко заснул.

Наташа задремывала и просыпалась вновь, а две свечи горели и истаивали, не обгоняя и не отставая друг от друга, и, наконец, пыхнув колечками копо­ти, погасли одновременно, в одну секунду, и за­стывшие потеки воска, стекавшие по старой бронзе, слились отвердевшими, прихотливо извитыми струйками, обратившись в причудливую монолит­ную форму. Лишь две алые точки на фитильках еще тлели в темноте, но потом разом погасли и они.

А поутру опять все повторилось, как тогда. Без разночтений и вариантов. В точности то же самое, что и пять дней назад. Проснувшись в начале девя­того, Наташа обнаружила, что Геннадия уже нет в квартире и нигде не осталось никаких следов его недолгого присутствия. Снова, как и тогда, — ни коротенькой записки на прощание, ни какого-то, пусть хотя бы еле приметного знака внимания и нежности к ней... И эта его... мужская забывчи­вость, а вернее сказать, неблагодарное небрежение после ночи любви почему-то неожиданно чувстви­тельно укололи и обидели ее.

Но если в прошлый раз она испытала только разочарование и удивление, то теперь внезапно ощутила какое-то опасное снижение... грубоватое упрощение чего-то хрупкого и важного, сведение чуда неповторимого таинства к стандартному при­митиву, к скуке повседневности... Утро вновь обер­нулось горьковатым осадком и насущной потреб­ностью то ли понять что-то, то ли до чего-то доко­паться. А может, так и бывает всегда и со всеми, а она по глупости и неведению требует того, чего уже

нет на свете и чему давно вынесен временем смерт­ный приговор?

И снова, как и тогда, побежали чередой долгие дни и ночи надежд и ожиданий — без единого звон­ка, без голоса, без ласкового слова в трубке, без письмеца — со все нарастающим ощущением нере­альности того, что он вообще существует и снова когда-нибудь появится.

Что означало подобное обращение с нею? Неуж­то таким манером он по-своему, сообразно некой казарменной солдатской методе, воспитывал ее и приучал к установленным им порядкам? Или созна­тельно и безотчетно давал понять, какое истинное место она занимает в иерархии его жизни, чтобы не заблуждалась и не строила иллюзий?.. Как бы то ни было, этот жестко навязываемый и не подлежащий обсуждению ритм встреч и сам воздух отношений никак не согласовывался с тем уровнем, что был задан им вначале, с тем, что почудилось и откры­лось ей в нем и в конечном счете привело к тому, что связывало их отныне... Она ждала и хотела дру­гого и была вправе рассчитывать на это.

Страсть страстью, но, честно говоря, ее ничуть не устраивал этот будничный прозаизм общений с человеком, словно наглухо запертым на сейфовый замок, этот суженный диапазон соприкосновений, очерченный малозначащими разговорами, вкусной едой, дорогими напитками и телесной близостью в качестве гарнира и финального пункта программы.

Через несколько дней очередного безвестного отсутствия Клемешев вновь появился как ни в чем не бывало, возник и «соткался» как бы из небытия на лестничной площадке перед дверью ее квартиры, точно так же, как и прежде, — без предупреждения, с цветами и тяжелыми пакетами, невозмутимый, подкупающе улыбающийся и вальяжный. Мягко, но непреклонно он диктовал ей свои правила игры. И, видимо, какие-то там ее чувства, обиды или сообра­жения не имели для него никакого значения и в принципе не принимались в расчет.