...Имеются человеческие жертвы - [26]

Они вернулись в комнату, Русаков забрался в постель, которую она расстелила, пока он плескался и фыркал под душем, Наталья прилегла рядом, он обнял ее и буквально тотчас заснул, как засыпают только маленькие дети или очень сильные и очень здоровые люди с чистой совестью.

А Наташа не спала, не могла заснуть — все не выходили из головы те смутные тени, что скользили во мгле и вились вокруг, как бесы и демоны, пока она ждала появления его машины, ждала и не могла дождаться.

Нет, она не верила, не могла поверить, будто эта возня была случайной и не имевшей к ним отноше­ния. И вполне вероятно, что весь день и всю ночь за ним шла слежка и чьи-то гонцы засекали все точки и контакты, фиксировали все встречи вче­рашнего тягостного дня. И потом — эта пропажа пейджера, поломка телефона — почти одновремен­но, в один день...

Она смотрела на него, спящего. Осторожно, чуть касаясь, чтобы не нарушить его сна, поглаживала по еще влажным волосам.

Ее поражало, сколько всего было в этой голове, сколько знал и помнил он и как мастерски, умело, точно распоряжался своим интеллектуальным бага­жом.

Между ними не было тайн. Так было заведено, так «исторически сложилось». И иначе, кажется, и быть не могло. И все-таки имелось на сердце нечто, тяжкий камень, о котором он не знал и не должен был узнать никогда. То, что и было одновременно главной причиной ее неотступного волнения за него...

Русаков спал, а Наташа все не могла заснуть. Какой уж там сон...

Да-да, все верно, между ними не было тайн, кроме... Кроме... одного.

То, что таилось у нее за душой и что скрывала она от любимого, постоянно тяготило ее, вносило смуту и разлад, и, если порой она впадала вдруг в непонятное, необъяснимое для него угрюмое мол­чание, причина его заключалась только в этом — в самой необходимости молчать и иногда вдруг про­сыпаться ночью от наката утробного леденящего ужаса, что все откроется и он —

И хотя, зная своего Русакова, его душу, его уме­ние все понять и простить, найдя для человека ты­сячу извиняющих объяснений, оправдывающих того в собственных глазах, Наташа отлично пони­мала, что сама она на такое великодушие и снисхо­дительность по отношению к самой себе не способ­на, а значит, трещина останется, не затянется, не исчезнет.

Но что, что, собственно, такого случилось и встало между ними?

С точки зрения расхожего обыденного сознания ровным счетом ничего уникального, оскорбитель­ного или порочащего.

Они были взрослые люди, и судьбы их были — взрослые. И все же, все же...

Будь это тогда кто угодно, любой другой чело­век, она и минуты не вздумала бы таиться, спокой­но и без глупой стыдливости поведала бы ему, свое­му действительно единственному любимому челове­ку, о том грустном и, в сущности, ненужном, слу­чайном эпизоде женской судьбы...

Но тут все было не так... гораздо сложнее... и — ужаснее, непоправимее, и потому она, проклиная тот час, приговорила себя к неизбывному молча­нию, хотя и знала, что это глупость, нелепость, изначальная ошибка.

Бывали минуты — и она готова была одолеть этот страх и стыд и решиться все выложить ему, как оно было, исповедаться любимому и хотя бы отчас­ти скинуть эту тяжесть с души. Но тотчас реши­мость сменялась ужасом — и словно горло пересы­хало, и голос пресекался, едва только закрадывалась почти невероятная мысль: а что, если Русаков все- таки чего-то не поймет или воспримет не так, но никогда не признается ей в том, и это ощущение нечистоты останется навсегда и замарает их отно­шения...

Так что же случилось тогда? Что вклинилось в их жизнь?

Ну да, да! Это случилось еще в девяносто тре­тьем, в самом конце декабря, за день до Нового года... Она заканчивала тогда университет и писала дипломную работу. Русаков еще не был доцентом, а просто одним из плеяды блестящих молодых препо­давателей новой формации, нового поколения. И восхищалась она им и его лекциями без тени влюб­ленности, такой обычной для студенток, жадно ло­вящих каждое слово тайно обожаемого наставника на кафедре.

Никого не было у нее тогда, да вообще никого еще не было. Ей шел двадцать третий год, но, во­преки веяниям вольнолюбивой эпохи, она еще не переступила той самой черты, и вовсе не потому, что боялась, не хотела или не ждала этого.

Просто воспитал ее так — до той поры самый важный, самый главный человек в судьбе. Он полагал и убежденно внушал ей всегда, что без большой любви, без подлинного, всезатмевающего чувства это было бы... нехорошо, нечисто, а глав­ное... Пошлость же для отца, почитателя Че­хова, была самым страшным, самым бранным сло­вом.

Но... отца уже не было тогда. Уже почти три месяца минуло после черных дней прощания с ним, после той, порой спасительной нервной беготни, неизбежно сопровождающей страшные покупки, похороны, поминки, вслед которым потом непре­менно наступает страшная тишина пустоты и немо­та. Все это пролетело, как в неправдоподобном, но до боли, до рези в глазах отчетливом жутком сне, а потом... спустя всего несколько дней она вдруг словно очнулась и поняла, что осталась совершенно одна в этом огромном городе, отныне и до конца дней — круглой сиротой.