Имам Шамиль - [13]

Кунак мой улыбнулся, ничего не сказал, поднял кружку, выпил.

Захмелев, налил вторую и мою наполнил.

«Пей», — настаивает.

«Не буду».

«Пей, сын не узнает».

«Не могу, поклялся, боюсь аллаха».

«Чепуха, — говорит, — клятву можно нарушить, искупить грех надо, я научу».

«Как?» — спрашиваю.

«Очень просто: выйди на улицу, у дверей нищие стоят, сними все с себя, раздай им».

«И голым остаться?» — спрашиваю.

«Зачем, надень их рвань, они обменяются с большой радостью. За такую милостыню бог все грехи простит».

Я подумал и решил сделать так, как сказал Мусалов. К тому же пить очень хотелось, сам знаешь, шашлык остренький, с лучком, перчиком, с водой не идет.

Вышел, подозвал нескольких старцев. Кому — шапку, кому — черкеску, рубаху, брюки, сапоги. Они в свою очередь набросали мне кучу рвани. Принарядился я таким образом, что даже хозяин-перс заморгал и попятился от меня, а Мусалов смеется, руки потирает. Поднял я кружку, словно струя райского источника потекло вино по сухой глотке, никогда оно не казалось мне таким вкусным. Ну, думаю, напьюсь в последний раз от пуза. Пили-ели, ели-пили, осушили кувшин. Баклажку полную оставили на похмелье, сели на ослов, выехали. Ехали не спеша, с остановками, в пути допили остаток. Мусалов не поехал домой, решил навестить своего родственника в Гимрах. Вот так, в хорошем настроении, приехал я домой.

— Настроение у вас действительно было веселое, — заметил Магомед.

— Ничего не поделаешь, душа иногда просит веселья, не так уж много радостей в нашей жизни, — ответил Доного.

— Нельзя ради собственного удовольствия причинять неприятности близким. Дело могло плохо кончиться, если бы не удержали сына твоего.

— Не думал я, что Шамиль узрит меня на улице в таком виде. Хотел объясниться, как было. Виноват я. Магомед, сходи к нему, расскажи то, что я тебе рассказал, пусть простит, больше слова не нарушу.

— Надо повременить, рука заживет и сам он успокоится, тогда говорить будем.

— От людей стыдно, что скажут гимринцы, если узнают, что сын отрекся от меня. Сходи, пожалуйста, внутри все горит, иначе не выдержу — сам пойду.

— Отец, внутри у тебя от чихира горит, выпей кислого молока, и пройдет, — вмешалась в разговор девочка.

Доного, строго посмотрев на дочь, сказал:

— Уходи отсюда, стыдно лезть девочке в разговор мужчин.

Патимат ушла.

— Сын мой, — вновь обратился к гостю хозяин, — исполни просьбу, пойми мое состояние.

— Хорошо, пойду, попытаюсь уговорить Шамиля. — Магомед поднялся.

— Я буду ждать тебя здесь, — сказал вслед Доного…

Через час-полтора друг Шамиля явился вновь.

Глянув на его скучное лицо, Доного понял, что ничего не вышло.

Усаживаясь рядом, Магомед сказал:

— Напрасно ходил. Шамиль отвернулся к стенке и за все время, что я был там, не проронил ни слова. Дед просил не беспокоить его.

— Баху, наверное, там? — спросил Доного.

— Там, не отходит от постели сына.

В это время послышался унылый призыв муэдзина к полуденной молитве.

— Пойдем в мечеть? — сказал Доного.

— Пойдем, — ответил Магомед, поднимаясь.

Около месяца проболел Шамиль. Многие гимринцы и кунаки из соседних аулов побывали за это время в доме мельника. Одни приходили выразить сочувствие, другие посмотреть на человека, чуть было не покончившего с собой из-за того, что отец выпил чахира.

Только Доного не смел прийти в дом тестя, где находился Шамиль. Он был убит горем, переживал, перестал выходить из дома, а потом слег.

В поле, на виноградниках работала одна Баху. С мужем она не разговаривала, не ухаживала за ним даже тогда, когда он заболел.

Много толков было в Гимрах по поводу ссоры сына с отцом. Большинство, особенно женщины, были на стороне Шамиля, обсуждая Доного. Только некоторые старики не одобряли упрямство юноши, считая, что в любом случае сын должен уступить отцу. Обеспокоенные родственники со стороны отца подняли на ноги сельских аксакалов. Доного обрадовался, когда в его дом пришли мулла и сельский староста с белобородыми старейшинами, чтобы воздействовать на упрямого сына Доного. Пирбудага предупредили о предстоящем приходе старейшин, и Шамиль сразу догадался о их цели. Он понимал, что с высшими представителями джамаата следует быть сдержаннее, чем с назойливыми родственниками. К тому же где-то в глубине души он жалел слабовольного отца и забеспокоился, когда сообщили о его болезни.

Разговор с Шамилем начал глава духовенства:

— Молодой человек, ты во всех отношениях достоин признания, преуспеваешь в науках, соблюдаешь предписания Корана, но не считаешься с адатами[27], утвержденными в нашем обществе с давних времен.

Зная, о чем идет речь, Шамиль молчал. Мулла продолжал:

— Каков бы ни был родитель, сын, независимо от своего возраста и положения, обязан беспрекословно выполнять его волю…

— А если эта воля граничит с преступлением? — перебив муллу, спросил Шамиль.

Недовольно посмотрев на юношу, мулла ответил:

— За всякое преступление перед джамаатом и родом своим несет ответственность тот, кто его совершил, — независимо ни от чьей воли. Но речь не об этом. Я говорю о месте, отведенном в нашем быту отцу и сыну. Недопустимо, чтобы младший повелевал старшим. Уважающие себя и родительский дом сыновья без позволения отца не имеют права сесть рядом с ним в присутствии посторонних, а ты предъявляешь отцу требования. По-видимому, отцовский кнут недостаточно погулял по твоей спине…