Илья Репин - [34]

Чуковский был рад помогать Репину чем только мог: позировал ему и для «Пушкина на экзамене», и для «Черноморской вольницы», и для «Дуэли». Была у Корнея Ивановича в мастерской художника одна необычная специальность, какой, кажется, никогда не бывало ни у одного человека: Чуковский будоражил и тормошил тех людей, что позировали ему для портретов. В большинстве случаев эти люди, особенно если они были стары, очень скоро утомлялись. Иные через час, а иные и раньше, обмякали, обвисали, начинали сутулиться, и главное – у всех у них потухали глаза. Например, академик В. М. Бехтерев, тучный старик с нависшими, дремучими бровями, всегда производивший впечатление сонного, во время одного сеанса заснул окончательно (он приехал в «Пенаты» смертельно уставший), и Репин на цыпочках отошел от него, чтобы не мешать ему выспаться. «Прикрылся бровями и спит!» – говорила Наталья Борисовна. Художник так и не мог возобновить сеанс: когда Бехтерев проснулся, в мастерской уже начинало темнеть.

Со временем Чуковский понял, почему Илья Ефимович так много разговаривает во время писания портретов: ему нужно, чтобы тот, кого он пишет, был оживлен и душевно приподнят. Усадив перед собой человека и поработав полчаса в абсолютном молчании, Репин принимался усердно расспрашивать его о его жизни и деятельности и порой даже затевал спор. Этим профессиональным приемом он почти всегда достигал цели: человек выпрямлялся, глаза у него переставали тускнеть.

Но далеко не каждого, кого Репин в ту пору писал, приходилось Чуковскому «оживлять» разговорами. Так, с артисткой Яворской, например, не было никаких хлопот. «Видно, что волевая натура. Не шелохнулась, – говорил о ней Репин, – застыла, как статуя». Всякий раз, когда Илья Ефимович спрашивал ее, устала ли она, она отрывисто и хрипловато отвечала: «Нисколько!» Короленко тоже был превосходным «натурщиком».

К масляным краскам Репин испытывал такое благодарное и нежное чувство, что каждое утро руки у него дрожали от радости, когда после ночного перерыва он снова брался за палитру. В масляных красках была вся его жизнь: уже лет пятьдесят, даже больше, они от утренней до вечерней зари давали ему столько счастья, что всякая разлука с ними, даже самая краткая, была для него нестерпима. Он томился без них, как голодный без хлеба.

Илья Ефимович очень любил рисовать в компании с другими художниками, недаром в былые времена так охотно посещал он всевозможные «акварельные четверги» и «рисовальные пятницы». В его присутствии даже у самых ленивых, давно уже забросивших искусство, просыпалась тяга к рисованию, а некоторые, как, например, Юрий Анненков, Борис Григорьев, Василий Сварог, охотно включались в работу над общей моделью, не дожидаясь призыва.

Репин всегда был очень честен в своем творчестве. Он рассказывал Чуковскому, как однажды его и художника Галкина пригласили во дворец написать царицу Александру Федоровну: «И вот вышла к нам немка, беременная, выражение лица змеиное, сидит и кусает надменные тонкие губы. Я так и написал ее – злой и беременной. Подходит министр двора: «Что вы делаете? Посмотрите сюда!» – и показал мне портрет, который рядом со мной писал Галкин. У Галкина получилась голубоокая фея. «Простите, я так не умею», – сказал я смиренно и попросил с поклонами, чтобы меня отпустили домой».

Вот это-то свое качество – высшую правдивость таланта – Репин и назвал «обожанием натуры до рабства».

А еще Илья Ефимович был неравнодушен к поэзии. Чуковский в своих воспоминаниях пишет, как он читал ему «Илиаду», «Евгения Онегина», «Калевалу», «Кому на Руси жить хорошо». Слушал Репин жадно, вслушиваясь в интонацию. Однажды Корней Иванович привел в репинский дом Маяковского, который, естественно, стал читать стихи. В то время Маяковского любили только некоторые слои молодежи, а люди пожилые в огромном своем большинстве считали его скандалистом, коверкающим русский язык. Самая форма его стиха, разрушающая былые каноны, отпугивала от него стариков. Чуковский понимал, что Репин, скорее всего, не примет поэзию Маяковского.

Тот стал читать своего «Тринадцатого апостола» (так называлось тогда «Облако в штанах») с первой строки. На лице у него были – вызов и боевая готовность. Его бас понемногу перешел в надрывный фальцет: «Это опять расстрелять мятежников грядет генерал Галифе!» Пронзительным голосом выкрикнул он слово «опять». И славянское «грядет» произнес «грьядёт», отчего оно стало современным и действенным. Чуковский ждал от Репина грома и молнии, но вдруг тот произнес влюбленно: «Браво, браво!» И начал глядеть на Маяковского с возрастающей нежностью. И после каждой строфы повторял: «Вот так так! Вот так так!»

Когда «Тринадцатый апостол» был дочитан до последней строки, Репин попросил: «Еще». Маяковский прочитал «Кофту фата» и свое любимое «Нате!».

Илья Ефимович был восхищен: «Темперамент! Какой темперамент!» И, к недоумению многих присутствующих, сравнил Маяковского с Гоголем, с Мусоргским…

Поэт был обрадован, но не смущен. А Репин в конце концов произнес, обращаясь к Маяковскому: «Я хочу написать ваш портрет! Приходите ко мне в мастерскую».