Илья Муромец. Святой богатырь - [131]

– А какова у него семья?

– Он совершенно одинок. А свое значительное состояние отдал бывшим своим рабам и Церкви.

– Как же он живет?

– Он живет как простой дружинник и постоянно просит разрешения уйти в монастырь.

– Странный человек. Казалось бы, на вершине воинской славы… и вдруг – уйти в монастырь! Он же может быть главнокомандующим всех войск князя.

– Безусловно.

– Князь к нему так благоволит, а он – в монастырь? Очень странно.

– Привыкайте! – усмехнулся ксендз Рейнборн. – В этой стране все достаточно необычно. И многое, что для цивилизованного европейца кажется ясным и естественным, здесь понимают прямо в противоположном смысле. Привыкайте! Но предупреждаю вас: здешние христиане, в том числе и Муромец, чрезвычайно опасны. Они фанатики! Будьте осторожны. Тем более, как мне удалось узнать, этот воевода уже пришел в Киев христианином. Его предки крестились где-то на Кавказе или в Причерноморье – очень давно.

Немец с нескрываемым интересом разглядывал Илью Муромца. Старый воевода резко выделялся среди других военачальников, находившихся в теремном зале в ожидании выхода князя и свиты его. Рослый и такой широкоплечий, что кольчуга на нем выглядела тонким полотном, он выделялся не только белизною кудрявой головы и бороды, но и каким-то отрешенным взглядом. Точно, пребывая в здешнем миру, видел нечто иное, что рядом стоящим было неведомо. На громадных руках его не было ни колец, ни перстней. Страшный шрам рассекал кисть, превращая ее в клешню. В шрамах, видимых даже сквозь бороду, было и лицо. Шрам рассекал высокий упрямый лоб, спускался на глаз и подтягивал изрубленную щеку. Надетый поверх кольчуги панцирь из вороненых пластин еще более увеличивал его широкую грудь. Он действительно стоял среди других воевод, как глыба, как стена каменная.

Послы иных стран, прибывшие ко двору киевского князя Владимира, с любопытством разглядывали его и не очень удивились, когда вышедший из дальних покоев князь прежде прочих приветствовал Илью. Чуть привстав на носки, князь поцеловал старого воеводу, но тот даже головы не наклонил.

– Ну что, молчун мой дорогой! Что ты все печалуешься? – спросил князь. – По разумению нашему, печаловаться не по чем. Смотри, сколь держава наша расширилась и народ в ней и богатство умножились. И враги посрамлены и отступиша от градов и весей наших… Почто печалуешься?

– Стар стал, – еле слышно ответил Муромец.

– То не причина! Сам же говорил: уныние – первый грех.

– Печаль и уныние не одно и то же, – сказал болгарский архиерей, служивший в каменной церкви Василия Великого, построенной совсем недавно Владимиром во имя святого своего покровителя.

– Ныне печаловаться и унывать нам не по чем! – отмахнулся Владимир, молодо и резво поднимаясь на возвышение, где стоял его княжеский престол. Это было то старое кресло византийской работы, в котором сиживала еще Ольга Великая. Сохранил его Владимир, только убрал в дорогой позолоченный оклад на манер византийского. Да и прочее убранство в тереме было по византийскому обычаю и византийских мастеров либо их выучеников работы. Нарочитые воеводы и бояре стали обочь престола, лицом к послам и людям именитым, званным в терем.

Один Илья остался стоять, где стоял.

– Ступайте в земли свои и скажите правителям вашим! – торжественно объявил князь Владимир. – Ныне, по долгом размышлении, приняли мы решение: обустроить державу нашу по-новому, на пользу Господу и жителям ее в утешение. Как бабка моя венценосная княгиня Ольга Великая отменила полюдье, а взамен него установила погосты, так и я, смиренный раб Божий, князь киевский и всея Руси земель, новый закон полагаю: в городах наших управлять ставлю своих сыновей. Они же и править будут, и войско приводить по надобности! Такого на земле нашей никогда прежде не было, но отныне установлением этим водворяется в державе мир и тишина.

Послы внимательно слушали переводчиков. Их внимание подчеркивало торжественность и важность минуты.

Илья смотрел на них, на князя, на лица молодых княжичей.

И ему казалось, что он видит их из какого-то дальнего далека. Отдельно выхватывал он взглядом лицо разгорячившегося, разрумянившегося князя Владимира – все еще красивое, все еще моложавое. Умное бледное лицо Ярослава, прекрасные, иконописные лица Бориса и Глеба, Святополка, стоявшего в окружении прибывших вместе с женой из Польши рыцарей иноземных. Приемного варяжского княжича Олафа, старого Добрыни, что совсем стал сед и немощен… Добрыня, как всегда, соглашался с тем, что говорил князь, и его, понимая, поддерживал. Но среди послов иноземных услышал Илья на пиру где, тяготясь приглашением, и он сидел, в открытую заданный вопрос:

– А как князь собирается решать вопрос престолонаследия? Кто будет наследником князя?

– Тот, кого князь сам назначит, – ответил Добрыня.

– То есть, – повторил этот вопрос ксендз Рейнборн, – никакой правды, по которой нужно дело сие творити, у князя нет? А что будет, если он одному престол доверит, а затем передумает? Ведь трон – это не просто стул, это войска и деньги… Неужели занимающий престол великий киевский так легко его отдаст? Неужели для того, чтобы оставить стол великий, ради коего тысячи жизней подданных и своих не жалеючи кладутся, достаточно повеления отцовского?