Илья Муромец - [4]

По роду своей службы Рыбникову приходилось довольно часто разъезжать по губернии: то он сопровождал губернатора, ревизовавшего присутственные места, то составлял статистические отчеты. Довольно быстро к Павлу Николаевичу пришло понимание того, что для знакомства с народом вовсе не обязательно забираться в Черниговскую губернию и пытаться походить на человека из низов. И здесь, в Олонии, куда его забросила судьба, есть те же раскольники, те же крестьяне, пусть и отличающиеся своим бытом от южан, а положение чиновника может дать массу преимуществ для человека, всерьез увлеченного народознанием.

То, что Север Европейской России, территория бывших колоний вольного Новгорода, может быть настоящем кладезем, хранящим в нетронутом виде исконные русские нравы, обычаи и, конечно же, фольклор, подозревалось давно. Еще в 1840-х годах уже упоминавшийся выше московский профессор Погодин наставлял другого недоучившегося студента Московского университета, как и Рыбников, проникшегося духом народолюбия и страстно увлеченного сбором фольклора — Павла Якушкина: «В Вологде, в некоторых уездах Архангельской губернии поются еще песни о Святом Владимире, как уверили меня тамошние жители. Несколько песен даже было ко мне прислано».^{1} Погодин, кстати, советовал Якушкину отправиться по деревням для записи фольклора, переодевшись торговцем. «Мне кажется, — писал он, — всего лучше, если б вы отрастили себе бороду, надели рубашку с косым воротом, подпоясали кафтан кушаком да запаслись разными мелочными товарами: серьгами, кольцами, бусами, тесемками, лентами, да пустились торговать по селам. Тогда вы получили бы самый лучший предлог начинать знакомиться с сельскими певцами. Иначе мудрено собирать песни».^{2} Якушкин пробраться в Архангельскую губернию не смог. Как и в случае с Рыбниковым, ему помешала полиция. Но вернемся к Рыбникову, оказавшемуся-таки на Русском Севере.

Довольно быстро в голову ссыльного пришла идея составить сборник местных народных песен. Этого вполне следовало ожидать ввиду того, что всякий сторонний наблюдатель, каковым и был горожанин Рыбников, должен был обратить внимание на яркую, бросающуюся в глаза черту характера русского народа XIX века — его певучесть. Н. В. Гоголь писал о любви русских к пению: «Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украйна звенит песнями. На Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и, как грибы, вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное дворянство и недворянство — летит под песни ямщиков. У Черного моря безбородый, смуглый, с смолистыми усами казак, заряжая пищаль свою, поет старинную песню; а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине, русский промышленник бьет острогой кита, затягивая песню».^{3}

Интерес к песням, распеваемым простым народом, считался в то время проявлением оппозиционности. При позднем Николае I полиция строго пресекала уличные песнопения, так что драматург А. Н. Островский во время своего путешествия по Волге в апреле 1856 года записал в дневнике, что теперь «полиция гораздо строже смотрит на песни, чем на грабежи».^{4} Подобный подход был продолжением практики прежнего царствования, в которое народные песни, передаваемые в печать, подвергались столь же «осмотрительной» цензуре, как и все другие произведения словесности. На слуху было происшествие, случившееся в 1854 году (еще «николаевские времена») в Саратове, где в местных «Губернских ведомостях» были опубликованы, без указания имени собирателя, лирические песни, содержание которых вызвало возмущение «высшей правительственной власти». В отношении одной из песен о несчастной любви было даже замечено: «мерзость, гадость; если такие песни существуют, то дело губернского начальства искоренять их, а не распространять посредством печати». Саратовский губернатор тогда получил выговор, а директор гимназии, выступавший в роли цензора, едва не лишился должности. В результате, как вспоминал историк Н. И. Костомаров, живший в Саратове под надзором полиции (и, кстати сказать, поместивший в печати злополучную подборку песен, но оставшийся в стороне), местный полицмейстер «ездил по городу с казаком и приказывал бить плетью людей, которых заставал с гармониками поющих песни».^{5} Как ранее для Костомарова, так и для Рыбникова (который в Петрозаводске вел себя, казалось, тише воды и ниже травы, получая за свое хорошее поведение самые лестные характеристики начальства), занятие народными песнями было показателем того, что не во всем он капитулировал перед властями.

Поначалу ему попадались только бытовые песни, плачи и духовные стихи. О былинах и людях, умеющих их петь и сказывать, Рыбников лишь слышал и страстно желал с кем-нибудь познакомиться. Наконец летом 1860 года с ним произошел случай, полностью изменивший характер его изысканий и ознаменовавший начало нового этапа в развитии русской фольклористики. Отправившись как-то на лодке с крестьянами из Петрозаводска в Пудожгорский приход, Рыбников и сопровождавшие его лица были вынуждены заночевать на Шуй-наволоке — пустынном и болотистом острове в 12 верстах от Петрозаводска. Беспокойный сон у костра, которым забылся чиновник, внезапно прервали странные звуки — кто-то пел старческим разбитым голосом. Павел Николаевич впоследствии вспоминал, что «до того я много слыхал и песен, и стихов духовных, а такого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, порой он становился быстрее, порой обрывался и ладом своим напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением. Долго не хотелось проснуться и вслушаться в отдельные слова песни: так радостно было оставаться во власти совершенно нового впечатления. Сквозь дрему я рассмотрел, что в шагах в трех от меня сидят несколько крестьян, а поет-то седоватый старик с окладистою белою бородою, быстрыми глазами и добродушным выражением в лице. Присоединившись на корточках у потухавшего огня, он оборачивался то к одному соседу, то к другому и пел свою песню, прерывая ее иногда усмешкою. Кончил певец и начал петь другую песню».