Иллюзия правды. Почему наш мозг стремится обмануть себя и других? - [56]

После Гражданской войны на территории кладбища организовали жилье для бывших рабов, или, как их называют в материалах для посетителей, «освобожденных рабов». Назвать кого-то бывшим рабом – значит подчеркнуть его рабство; освобожденным – подчеркнуть свободу. Кроме того, разумеется, термин «освобожденные» делает выгодный акцент на той части истории Америки, когда она стала страной освободителей, а не поработителей. Правда заключается в том, что Соединенные Штаты были рабовладельческой страной гораздо дольше, чем страной, где рабство запрещено. Английские поселенцы привезли первых рабов в США уже в 1619 году, меньше чем через двадцать лет после основания первой английской колонии в Джеймстауне. А что же тот дом в Филадельфии, где я расплакался, читая бессмертные слова Декларации независимости? Спустя годы после моего визита историк Аннетт Гордон-Рид рассказала мне, что даже летом 1776 года, когда тридцатитрехлетний Томас Джефферсон писал о «самоочевидном равенстве», в том же доме ему прислуживал 14-летний раб по имени Роберт Хемингс. Джефферсон владел сотнями рабов. Рабыня родила ему нескольких детей. Идейный вдохновитель страны всеобщего равенства в значительной степени был обязан обеспеченностью и местом в жизни институту рабства.

Или возьмем наши преданья о Христофоре Колумбе. Жизнеописание итальянского путешественника уже давно является одной из самых сокровенных историй нации. Но Колумб, конечно же, «открыл» континент, где веками проживали многочисленные коренные народы. Историк Андрес Ресендес, автор книги «Другое рабство: Нерассказанная история порабощения индийского населения в Америке»[99], рассказал мне: в 1495 году Колумб столкнулся с финансовыми трудностями, ведь богатства, которые он мечтал найти в своих путешествиях, не материализовались – и отчасти потому, что он наткнулся не на тот континент, на который рассчитывал, и тогда «он решил, что хорошим способом компенсировать расходы будет отправить индейцев на рынки рабов Средиземноморья, в данном случае в Испанию. И почти из тысячи коренных американцев они отобрали лучших, запихнули их в эти корабли и отправили в Старый Свет». В последующие годы практика расширилась – особенно ценными на европейских рынках оказались женщины и дети, так как их легко было вынудить предоставлять широкий спектр бытовых и сексуальных услуг.

Случись одному из инопланетян-антропологов сейчас посетить Арлингтонское кладбище, мы бы простили его, если бы он в изумлении покачал головой: как же страна, подвергшая стольких людей ужасам рабства, вырождения и эксплуатации, стала считать себя светочем свободы и человеческого достоинства? Регион, где сейчас находится Арлингтонское кладбище, когда-то служил домом для множества народов: накотчанки (анакостанки), нанджимеки, тоуксенты[100], памунки и маттапони – всех их изгнали и лишили собственности, чтобы можно было создать «землю свободных»[101].

Основополагающие мифы США – равно как и других стран – представляют из себя не просто будничное лицемерие; они – фундамент для строительства наций. Почему? Ну просто спросите себя, что такое нация. Большинству из нас хотелось бы думать, что наши страны – это нечто большее, чем просто набор произвольных линий на карте. Мы могли бы указать на такие категории, как общая культура, история, язык или этническая принадлежность. Но обратите внимание: то, благодаря чему нация ощущает себя нацией, зачастую имеет мало общего с тем, благодаря чему другая нация ощущает себя таковой. Японцы и американцы чувствуют принадлежность к своим нациям по совершенно разным причинам.

Больше века писатели и ученые пытались придумать универсальное определение нации. Одну из первых попыток предпринял французский интеллектуал XIX века Эрнест Ренан. «Что такое нация? – однажды спросил он. – Почему Швейцария с ее тремя языками, двумя религиями, тремя или четырьмя расами – нация, тогда как столь однородная Тоскана – не нация?» Ответ, заключил Ренан, заключается в том, что однозначного ответа нет, по крайней мере такого, какой отражал бы реальность. «Ни один француз не знает, бургунд он, алан или вестгот», – сказал он, упомянув племена, процветавшие когда-то в географических границах современной Франции. Мы считаем себя гражданами нации, потому что «многое позабыли»[102].

Вслед за Ренаном дать достойное определение нации безуспешно пытались и другие. В действительности нет никаких объективных критериев, которые могли бы объяснить разнообразное происхождение, назначение и объединяющие элементы разных наций. Возможно, самое точное определение нации выдвинул политолог Бенедикт Андерсон. Его вывод заключался в том, что мы считаем себя греками, или сирийцами, или нигерийцами просто потому, что считаем себя греками, или сирийцами, или нигерийцами. Нация, писал он, – это социальный конструкт, «воображаемое сообщество»[103].

Все нации – это сборники историй. Историй об общем прошлом; легенд о героях, которые мы передаем потомкам; и рассказов о неудачах, малодушии или жестокости, которые мы не принимаем в расчет или замалчиваем. Сочинять истории, распространять их и скрывать – все это важно, особенно если вы хотите побудить людей пойти добровольцами в армию или посвятить жизнь служению обществу. Общие сюжеты крайне важны, когда стихийное бедствие или террористическая атака затрагивают одну часть страны и мы хотим, чтобы люди из других регионов оказали пострадавшим помощь. Почему нищий техасец должен помогать бездомному калифорнийцу, если их не объединяют ни кровные связи, ни деловые отношения, ни общие интересы? Потому что оба считают себя частями одной нации, связанными историей, даже судьбой. Истории наций побуждают нас действовать, будто все мы – одна большая сущность, а не сотни миллионов отдельных людей. «Два незнакомых серба понимают друг друга, поскольку оба верят в существование сербского народа, сербской отчизны и сербского флага, – пишет израильский историк Юваль Ной Харари. – Но все это существует лишь внутри тех историй, которые люди придумывают и рассказывают друг другу».