Иллюзия любви. Сломанные крылья - [4]

— Да как же ты не поймёшь…

— Не надо было плевать в колодец, моя милая! — губы Тополя стали медленно растягиваться в светлую ленточку.

— Лёнь, сейчас не время считаться.

— Нет, вот как раз сейчас самое время. Когда у тебя было всё хорошо, я тебе был не нужен, а теперь — нате, чухнулась: Лёня, помоги! Знаешь что, моя ласточка, как сумела заварить кашу, так сама её и разваривай. Альтруизмом я заниматься не намерен. Нужны деньги — заработай.

— Где же я их заработаю? — стараясь удержать наворачивающиеся на глаза слёзы, Надежда обречённо уставилась на огромную круглую пуговицу, выступающую из длинной прорези петли дублёнки Тополя.

— Я тебе что, отдел кадров?

— А кто же останется дома с малышом? — губы Надежды беспомощно задрожали.

— Моё какое дело? И вот грузит, как ей быть да куда податься. Ты для меня отрезанный ломоть, вот и нечего пристраиваться.

— Лёнь, ты, наверное, не так меня понял. Семёну очень, очень плохо, и деньги мне нужны не через месяц, а сегодня, сейчас, понимаешь?

— Понимаю.

— Ну, ты же можешь мне помочь… — хрипло прошептала Надежда.

— Могу. — Он несколько секунд помедлил. — Но не буду. Пусть тебе это станет наукой.

— Если Семён не выживет, его гибель будет на твоей совести, — она до боли закусила нижнюю губу.

— Ничего, моя совесть как-нибудь переживёт.

— Человек ты или нет?! — огромный горячий ком ненависти внезапно поднялся к самому горлу Надежды.

— Ты попусту теряешь время, — Леонид почувствовал, как через подошву холод начал подбираться к ногам, и несколько раз постучал одним ботинком о другой. — От меня ты ничего не добьёшься, так что прибереги свои душещипательные истории для следующего слушателя. Если тебе нужны деньги, ступай на работу. Было бы желание, а место уборщицы в какой-нибудь аптеке найдётся всегда.

— Какая же ты первостатейная дрянь, Лёнька!

— Это уже мы проходили, придумала бы чего-нибудь поновее, — усмехнулся он. — Ладно, покончим с этим. Выслушивать по сотому разу то, что ты обо мне думаешь, я не намерен. Ты хотела, чтобы я исчез из твоей жизни — я исчез, так что все претензии, пожалуйста, только к себе.

— Тополь, миленький… — понимая, что сейчас он скроется в тёмном проёме подъезда и ничто его уже остановить не сможет, Надежда ухватила Леонида за руку и громко всхлипнула.

— Не висни на мне, это бесполезно, — с отвращением проговорил он, пытаясь освободиться от вцепившейся в его рукав бывшей жены. — Ты противна мне, так что ни твои слёзы, ни увещевания не помогут. Неужели ты думаешь, что, глядя на твоё сморщенное личико, я раздрипну и раскошелюсь? Нет, милочка, со мной такой номер не пройдёт.

— Но как же мне быть?!

— Вот это меня заботит в последнюю очередь, — светлые губы Тополя изогнулись. — Хотя… кое-что я подать тебе всё-таки смогу… — запустив руку в карман, Леонид нащупал несколько мелких монет, сгрёб их в пригоршню и бросил мелочь под ноги бывшей жене. — Хватит? Или ещё?

Внезапно вокруг Надежды повисла ватная тишина. Тишина оказалась настолько глубокой, что сквозь неё не было слышно абсолютно ничего: ни хриплого карканья воронья на старой берёзе у подъезда, ни тупых ударов первых весенних каплюшек, ни собственного дыхания. Враз оглохнув и онемев, пространство замкнулось вокруг неё плотным кольцом, похожим на прозрачную липкую карамель без вкуса и запаха.

— Бог тебе судья, Тополь… — медленно наклонившись, она подняла с асфальта блестящую копеечную монетку. — Настанет день, когда тебе захочется увидеть своего взрослого сына, захочется до слёз, до крика, до раздирающей боли, и вот тогда этой несчастной копейке не будет цены.

Крепко зажав монету в ладони, она опустила руку в карман пальто, долго, будто стараясь запомнить навсегда черты когда-то близкого и родного человека, посмотрела Тополю в глаза и совершенно отчётливо и ясно осознала, что в этой жизни она осталась одна и что, кроме как на себя, ей надеяться больше не на кого.

* * *

Март восемьдесят третьего был бурным, со звонкими капелями и шумными, быстрыми ручьями. Блестя на солнце бриллиантовыми бусинками талых слёз, рыдали длинные тонкие сосульки; обдирая горло до хрипоты, наперебой вопили одуревшие от ласкового весеннего тепла воробьи. Подмытые водой застывшие кристаллики льдинок падали в водяные водовороты и, подхваченные течением, кружились и таяли в последнем танце уходящей зимы.

На площадке перед входом в детский садик две воспитательницы младшей группы проводили время, перемывая косточки знакомым, обсуждая последние новости и с нетерпением ожидая момента, когда, наконец-то раздав всех подопечных, можно будет со спокойной совестью отправиться по домам.

— Слушай, скоро родители начнут потихонечку подтягиваться. Наши гаврики-то ничего, не вымокнут? Водищи кругом — море разливанное.

— Да чего им станется? — Вика беспечно махнула рукой. — Подумаешь, даже если и промочит один-другой ноги, с нас-то какой спрос, разве за всеми углядишь? Их в группе двадцать пять бестолковок, а нас с тобой сколько? — она сделала паузу. — Правильно, двое. Да ещё если б платили по-человечески, а то гроши, так что на нас с тобой где сядешь, там и слезешь. А что, разве я не права? — Вика передёрнула плечами. — Чего мы с тобой тут видим? Горшки да сопли? Если к вечеру упрёшь домой пяток котлет и миску с пюре — считай, день прошёл не зря. Если бы здесь было мёдом намазано, к нам бы на работу очередь выстроилась, а у нас — никого, шаром покати, на две группы одна воспитательница приходит, и то, если ребёночка пристроить надо, а ведь по доброй воле сюда никого калачом не заманишь. Тогда какой с нас спрос? Пасём — и ладно, а как пасём — дело второе.