Иллюзии Доктора Фаустино - [77]

Переговоры продолжались около часа, и как только они закончились, незнакомец в сопровождении слуги ускакал. Во дворике был слышен топот удалявшихся коней.

– Сеньор дон Фаустино, – сказал Хоселито, – извольте следовать за мной.

И он отвел доктора в комнату, где только что велись разговоры с незнакомцем. Когда они остались одни, Хоселито, явно волнуясь, сказал;

– Все мои планы провалились. Такова уж моя судьба, Есть высшая сила, воле которой я вынужден подчиниться. Мария жива, но для вас, да и для меня, она все равно что умерла. Мы никогда не увидим ее. Теперь вы мне не нужны. Кроме того, я обещал человеку, который только что был здесь, не задерживать вас. Я выполняю обещание. Хотите ехать сейчас?

– Я хочу как можно скорее повидать матушку, вызволить ее из беды или по крайней мере утешить. Я еду, – сказал доктор.

Как ни старался дон Фаустино выяснить, кто был таинственный незнакомец, благодаря которому он получил свободу, где находилась Мария, что с нею случилось, почему он должен считать ее умершей, он ничего не добился. Хоселито не мог или не хотел сообщать об этом. Он приказал подать доктору лошадь и отрядил ему в проводники наиболее надежных людей из шайки.

Когда все было готово к отъезду, доктор протянул руку атаману, и тот дружески ее пожал.

Пробираясь тропами, тропинками и проселочными дорогами, двигаясь только в ночное время, на третий день пути доктор и двое его провожатых добрались почти до самой Вильябермехи. Остаток пути он мог проделать самостоятельно – дорога была ему хорошо знакома. Разбойники попросили разрешения вернуться. Доктор охотно разрешил, поблагодарив за оказанную услугу. Он хотел вручить им деньги, но головорезы вежливо отказались.

Когда доктор остался один, начало уже светать. Утро было великолепное. Он горел нетерпением поскорее увидеть мать, дал шпоры коню, быстро доехал до Вильябермехи и очутился у дверей родного дома. Несмотря на ранний час, дверь была открыта.

Сердце у него упало. Он почувствовал, что случилось непоправимое. Темное облако заволокло глаза.

Выбежавший ему навстречу Фаон вместо обычного радостного повизгивания протяжно выл.

Доктор спешился и прошел двориком, не встретив там ни души. Пес плелся впереди, продолжая жалобно скулить, словно хотел сообщить нечто печальное.

Дон Фаустино уже собирался подняться по лестнице в комнату матери, как навстречу ему вышла тетка Араселк и обняла его.

– Дитя мое, дитя мое! – говорила она. – Где же ты пропадал? Слава богу, ты жив и здоров.

– Тетушка, почему вы оказались здесь? Что случилось?

– Твоя мать больна, дитя мое.

– Не скрывайте от меня ничего. Не нужно. Что с нею? Я должен пройти к ней.

– Только не теперь… Она спит…

– Я знаю, она спит вечным сном! – воскликнул доктор. – Она умерла.

Донья Арасели ничего не ответила и разразилась рыданиями.

Доктор стремительно взбежал вверх по лестнице. – Он уже хотел пройти в спальню матери, но кормилица Висента удержала его:

– Она не здесь.

Машинально он пошел за Висентой в большой зал. В дверях стоял отец Пиньон.

– Пустите меня! Я хочу ее видеть.

Отец Пиньон рассудил, что дольше скрывать не имеет смысла, и сказал доктору:

– Не ходи туда. Не нарушай ее покоя. Молись богу за упокой ее души.

Дон Фаустино, рыдая, упал на руки отца Пиньона.

– Умерла! Умерла! – повторял доктор.

– Она жила и умерла как святая, – сказал отец Пиньон.

– Это я убил ее своим безрассудством. Боже, боже, пошли мне смерть.

– Quia Dominus eripuit animan tuam de morte,[96] – на память процитировал отец Пиньон фразу из требника, который он держал теперь в руке открытым на странице с текстом заупокойной молитвы. – Сын мой, – прибавил он, – молись за нее, молись за себя. Ничто так не утешает, как молитва. Tribulationem et dolorem inveni, et nomen Domini invocavi.[97]

– Истинная правда. Я познал и скорбь и печаль, но не познал веры.

– Какой ужас! Не говори так; лучше уйди: не оскверняй память о матери.

Доктор машинально взял требник из рук священника, вперил взор в открытую страницу и прочел одну из печальных сентенций из книги Иова, как бы отвечая отцу Пиньону:

– «Моей душе опротивела жизнь моя. Буду говорить в горести души моей. Скажу богу: „Не обвиняй меня: объяви мне, за что ты со мною борешься? Хорошо ли для тебя, что ты угнетаешь, что презираешь дело рук твоих?…"».

Священник пришел в ужас от того, как доктор обратил бальзам в яд, и вырвал у него требник.

Дон Фаустино поспешно вошел в зал, посреди которого на высоком катафалке с четырьмя зажженными свечами лежала его мать. Б благоговейном молчании он приблизился к усопшей, опустился на колени, чтобы испросить у нее прощения, затем поднялся и, склонившись в глубокой печали над лицом покойницы, воскликнул, словно желая разбудить ее:

– Матушка, дорогая моя!

Респетилья, отец Пиньон, донья Арасели, кормилица Висента молча стояли подле гроба и плакали.

Доктор в последний раз посмотрел на бледное, преображенное смертью лицо матери и трижды поцеловал его.

Присутствующие при этой скорбной церемонии почти силой оторвали дона Фаустино от гроба и отвели в его комнату.

XXV Одиночество

Отчаяние доктора в первые дни после смерти матери не знало границ. Оно было вызвано не только горячей сыновней любовью, но и чувством вины перед нею.