Иллюзии Доктора Фаустино - [108]
Весь сюжет, плохо ли, хорошо ли он придуман, – целиком мое изобретение. В нем нет ничего документально подлинного или исторически достоверного. Персонажи тоже выдуманы мною.
Вильябермеха – это утопия, то есть место, которого нет, и для придания ей подлинного колорита, черт реального местечка я собрал характеристические приметы и признаки разных реальных местечек, которые я знаю и в которых я жил. По моему скудоумию я полагаю, что художник должен поступать именно так. В противном случае его творение окажется пустым, никчемным и неинтересным. К реальным чертам и черточкам я прибавил от себя все то, что считал нужным для развития сюжета романа.
Прозвища не имеют никакой прелести и звучат фальшиво, если они не народны. Нужно, чтобы их изобрел или по крайней мере принял сам народ. Признаюсь поэтому, что Уважай-Респета, Уважай-Респетилья, Жандарм-девицы, дон Хуан Свежий – не мое изобретение: у меня не хватило бы на это выдумки. Подчеркну, что действующие лица моего повествования, наделенные этими прозвищами, ни по поведению, ни по поступкам, ни по превратностям судьбы не имеют ничего общего с реальными лицами, которые могут носить сходные прозвища.
Точно так же в моих романах я поступаю с именами и фамилиями. Все из-за того же стремления следовать правде в мельчайших деталях. Например, Пепе Гуэто и дон Асискло – очень распространенные имена у нас на родине; сделав мать дона Фаустино знатной дамой из Ронды, я дал ей фамилию одного из самых знатных семейств этого города – Эскаланте; по тем же соображениям дон Карлос в романе «Командор Мендоса», будучи уроженцем Ронды, носит звучную и известную в городе фамилию Атиенса. Поскольку ни дон Карлос, ни донья Ана не совершают у меня ничего предосудительного, то, полагаю, никаких недоразумений произойти не может оттого, что я наделил их этими фамилиями.
Подобным же образом я распорядился титулами: я не величаю моих героев ни графом де Прадо-Амено, ни маркизом де Монте-Альто, а подыскиваю имена по хорошо знакомым у нас в провинции названиям местностей вроде Фахалауса, Хенасаар и Гуадальбарбо.
Не отрицаю: мои романы насыщены всякого рода анекдотами и подлинными житейскими случаями. Я полагаю, что чередование истинных происшествий с выдумкой делает художественную выдумку правдоподобной. Несколько грубая шутка, которую священник Фернандес проделал с епископом в Пенья-де-лос-Энаморадос, – чистая правда, хотя в действительности ее творцом был другой священник, которого я хорошо знал; обстоятельства смерти Хоселито Сухого – точно те же, что и обстоятельства смерти знаменитого разбойника Капаррота, которые в Андалусии всем хорошо известны; месть, которую Хоселито учинил алькальду, как и месть сына алькальда, учиненная разбойнику Хоселито, с некоторыми измененными подробностями, которые я счел нужным ввести, – это история, неоднократно слышанная мною у нас в семье: мои родные сами видели, как сын алькальда входил в Карратаку с горсткой оставшихся в живых бандитов, и утверждали, что все они заросли бородами, так как поклялись не бриться до осуществления акта мести.
Хочу сказать несколько слов о женских персонажах моих романов. Некоторые критики считают, что большинство женщин, выведенных мною, – это синие чулки, которых нет в наших деревнях, другие, хотя и не спорят со мною, что таковые имеются, утверждают, что написал я их портреты без должного уважения и выставил на всеобщее обозрение без согласия прототипов. Ни то, ни другое неверно. Разумеется, в наших андалусийских городках, и селениях могут быть, да и есть женщины, которые являют собой образец ума и женского обаяния. Чтобы обладать этими достоинствами, не обязательно родиться в Мадриде. Так, например, из маленького городка, названия которого я не буду упоминать, – именно из того, где воспитывалась Кон станс и я и любезничала у садовой решетки с доном Фаустино, – в столицу приехали по меньшей мере три женщины из числа нашей местной аристократии, которые блистали и блещут там и красотой, и умом, и вообще всем. Конечно, Констансия, кроме того, что она тоже умна и красива, кроме того, что она подтверждает мое суждение о том, что провинция тоже рождает элегантных и знатных дам, ничем не похожа на тех милых, очаровательных своих компатриоток: ни характером, ни поведением. Об этих трех дамах я упомянул лишь затем, чтобы лишний раз показать верность моим художественным принципам. Я не поступаю так, как делают иные писатели: берут важную даму из Мадрида, везут ее в деревню и помещают в непривычную для нее среду. Так делали когда-то греческие и французские поэты: переодевали в пастушек знатных дам Александрии, Парижа или Версаля.
И, наконец, о главном герое моего романа, о докторе Фаустино. Мне кажется, что среди моих персонажей этот образ наделен высшей эстетической правдой, и в то же время у меня нет другого героя, который был бы так начисто лишен исторической подлинности.
Хотя я не большой поклонник всяких символов и аллегорий, должен все же признать, что доктор Фаустино – персонаж, имеющий некий символический и аллегорический смысл. Как личность он представляет все современное поколение: это доктор Фауст в миниатюре, но без магии, без дьявола, без прочих сверхъестественных сил, к помощи которых прибегал гётевский Фауст. Он представляет собой сплав из пороков, честолюбия, фантазий, скептицизма, безверия, похоти и т. д., которыми заражена молодежь моего времени. В нем одном я соединяю три типа, или три ипостаси, в которых является человек нынешнего поколения и определенного класса, если можно назвать классами группы людей по признаку, носят ли эти люди сюртук или пиджак. Его душой владеют тщеславие ученого, честолюбие политика и кичливость аристократа. Теперь я знаю, что есть люди лучше его, но я не стремился к описанию жития святого. Я знаю также, что есть люди еще более смешные, чем он, но я не собирался писать ни комический роман, ни фарс. Я знаю, что есть люди в тысячу раз порочнее его, но если бы я сделал его таким, он лишился бы тех черт комичности, восторженности и привлекательности, которыми он должен обладать по моему замыслу, и совершенно необходимых для развития сюжета моего романа (в моем понимании этого жанра литературы – замечу для критиков). Дон Фаустино замыслен мною таким, каков он есть, и не мог быть иным. Фауст велик, но он более эгоистичен, более порочен, более грешен.
Весьма несложный сюжет романа, основанный на любви погруженного в теологические науки семинариста к провинциальной вдове, не помешал автору создать проникнутое неподдельным лиризмом повествование, напоминающее русскому читателю характерные страницы Тургенева.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.