Их было трое - [8]

— Ты, Коста, очень близко принимаешь все к сердцу. Из тебя бы никогда не получился хирург.

— Верно. Так же, как и солдат-рубака.

— Еще есть новости.

— Какие?

— В Эрмитажном театре — симфоническая фантазия Чайковского «Ромео и Джульетта».

Лицо Хетагурова прояснилось.

— Да? Какие контрасты! Самодержавный Петербург кандального звона и Петербург Пушкина и Чайковского. Этот Петербург — моя вторая родина, авдан[11] заветных дум…

Давно уже настала ночь, но друзья забыли о сне.

Коста мечтательно говорил:

— Помню всполох в станице Баталпашинской. Помню человека, который созывал казаков строиться с оружием. Сам он не был вооружен — он бил в набат. Иногда вижу себя в такой роли. Только не колокол будет поднимать тревогу, а проникновенные звуки фандыра… Одному тебе говорю о мечте своей, друг мой.

Почти до самого рассвета разговаривали они. Сначала гость откладывал недоброе сообщение, с которым пришел к Коста. Заключалось оно в том, что администрация Баталпашинского отдела Кубанской области растратила горские штрафные суммы и по таковой причине К. Л. Хетагурову прекращалась выплата стипендии. Официального уведомления канцелярия академии еще не получила, оно было где-то в пути. А узнал Андукапар обо всем из письма дяди, который жил в Лабе. Позже Андукапар решил и вовсе молчать, чтобы не портить прекрасной ночи мечты о будущем.

В просторном особняке инженера Владимира Львовича Ранцова царило торжественное настроение: старшая дочь, Глафира Владимировна, к рождеству должна повенчаться с лейтенантом береговой службы Всеволодом Рихардовичем Клюгенау. Младшая — тоже на выданье, но с ней родители не спешили: красавица Ольга легко могла составить себе блестящую партию. Ее руки добивались многие именитые молодые люди, но все получали отказ, после чего уж не появлялись в доме Ранцовых. Ходил слушок, что Ольга награждала их такими странными эпитетами и прозвищами, что никто из них не решался больше попадаться ей на глаза.

В пятницу, придя на обед к Ранцовым, Хетагуров с удивлением увидел там юнкера Кубатиева в обществе какого-то толстого низкорослого блондина с большими бриллиантовыми запонками. Как сюда попал Тамур Кубатиев, Коста не мог понять. Поздоровались холодно. Вмешательство мичмана прояснило все.

— Вы знакомы с Тамуром Дрисовичем? Он друг лейтенанта Клюгенау…

— С Тамуром? Еще бы — земляки, — ответил Хетагуров.

— Как же так? — удивился мичман Ранцов. — Я считал вас, юнкер, кабардинским князем… Кубатиев покраснел, смутился.

— Гм… в некотором роде… — промямлил он. — Мы состоим в родстве с князьями Бековичами и Анзоровыми из Большой Кабарды… Собственно, наш род тоже княжеский, хотя правительством официально еще не признаны привилегии дигорских баделят.

— А-а! Вы опять про своих баделят толкуете? Любопытно! — произнесла показавшаяся в дверях гостиной Ольга.

— Здравствуйте, Константин Леванович! Здравствуйте, господа!

Ольга присела к круглому столику, положила подбородок на маленький кулачок и, глядя озорными глазами в глаза юнкера, сказала:

— Что же вы замолчали, продолжайте… Насчет породистых баделят, да? Не обижайтесь только, я шучу, конечно…

Тамур покраснел еще больше, Хетагуров кусал губы, чтобы удержаться от смеха. Блондин с заплывшими глазками и бриллиантовыми запонками с безразличным видом рассматривал акварель Владимира «Эсминец «Стремительный» на рейде». Мичман полудремал в кресле — он с детства привык к проказам сестры и не удивлялся им.

Вся в облачках кружев в гостиную вплыла хозяйка дома, Клементина Эрнестовна. Прищурившись, посмотрела на Хетагурова.

— Рада вас видеть, мон шер. Володя рассказывал о вас много приятного.

Хетагуров поклонился.

Обед проходил шумно, за столом было около двадцати человек. Немного опоздал хозяин дома Владимир Львович Ранцов. Розовый, круглый, довольный, он усаживался за стол и громко рассказывал гостям о посулах правительства.

— Это прогресс, господа! Недалек день, когда придут новые послабления и дышать станет легче.

— Как это, папа, на Украине говорят: «Пока солнце взойдет, роса очи выест»? — не без ехидства спросил Владимир.

— На каждую пословицу, мой мальчик, есть контрпословица: «Терпение и труд все перетрут». Могу утвердительно сказать, господа, что мы с вами будем свидетелями гуманнейших правительственных реформ. Впрочем, давайте лучше поговорим об искусстве, о поэзии…

После обеда сидели в диванной комнате. Лейтенант Клюгенау и юнкер Кубатиев молча и сосредоточенно курили крепчайшие сигары. На некоторое время беседой завладел литературный критик Арсеньев. Он, видимо, продолжал давно начатый разговор.

— Что такое поэзия Майкова, господа? Античное искусство, сонм греческих богов, красота природы. К бурному, страстному, героическому он менее восприимчив, чем к мягкому, легкому, ласкающему слух, убаюкивающему душу…

Критик размахивал рукой, и яркий камень на массивном перстне прочерчивал в воздухе огненные зигзаги.

— Вы говорите о раннем Майкове? — вступил в разговор Хетагуров. — Скажите откровенно, какая польза отечеству и народу от «убаюкивающих душу» стихов? Я что-то не вижу проку, хотя люблю красоту. Вот у Пушкина…