Их было трое - [10]

Многое узнал Коста и от отца, который не был безучастным к судьбам своего народа. Весной 1870 года Леван Хетагуров переселился на Западный Кавказ, в верховья Кубани, к горам Карачая, и основал там селение Лаба, названное впоследствии Георгиевско-Осетинским.

Оттуда и уехал Коста вместе с другими своими земляками в Ставропольскую губернскую гимназию.

В гимназии учитель рисования, бывший воспитанник Академии художеств, В. И. Смирнов обратил внимание на рисунки Хетагурова и послал их на Всероссийскую выставку художественных работ учащихся средних школ. В юношеские годы Коста написал первую картину «Знамя с горным орлом» и портрет отца. Смирнов был восхищен работами. Перед Хетагуровым открылась дорога в Петербург, в Академию художеств — за него ходатайствовал директор гимназии.

— Вот и весь мой несложный путь, — закончил Коста. — А потом случай, о котором, вероятно, вам рассказывал Владимир Владимирович, привел меня в ваш дом. Всему причиной был раззолоченный кубачинский кинжал, подарок отца. Я не фаталист, но помню, когда подумал, брать или не брать кинжал, какой-то внутренний голос подсказал мне: «Возьми». Поступи я иначе, возможно, мы с вами никогда бы не увиделись.

— Это судьба… — тихо проговорила Ольга и прикоснулась пальцем к газырю черкески. Коста подхватил руку девушки и поцеловал. Чьи-то шаги послышались за дверью. Ольга поспешно взяла с полки «Орлеанскую деву» и начала громко читать с первой попавшейся фразы.

С этого мгновенья оба почувствовали себя заговорщиками.

4

Новый, 1884 год, Коста, Андукапар и юнкер Кубатиев встречали в доме инженера Ранцова. Гостей собралось так много, что новогодний стол протянулся из одного зала в другой. Елку пришлось вынести в библиотеку, и она стояла там, как осетинская невеста.

В перерывах между торжественными тостами за «чудесный», «знаменательный», «счастливый» новый год Хетагуров предавался невеселым размышлениям. Удержится ли он в академии в этом году? Стипендия прекратилась. Отец иногда присылал в письмах деньги, но их не хватало даже на чай с сахаром, на краски и холст. Если бы не братская поддержка Андукапара, пришлось бы заняться ремеслом богомаза в одной из многочисленных мастерских иконописи. А как горячо убеждал Павел Петрович Чистяков своих любимых учеников (в их числе был и Хетагуров) бояться соблазна мастеровщины, беречь свой талант, чтобы не покрывался он ржавчиной ремесла.

— Как жаль, господа, — говорил между тем за новогодним столом Кубатиев, одетый в черкеску с юнкерскими погонами, — как жаль, что здесь нет нашего национального напитка — араки!

Коста шепнул сидящей рядом с ним Ольге: «Сейчас опять зарядит на полчаса о своих предках…»

— Я поднимаю этот бокал, — продолжал юнкер, — в память о тех временах, когда знамена наших доблестных предков-аланов заслоняли солнце и на неприятельскую землю падал мрак вечной ночи порабощения… Так говорил мой мудрый дед Саладдин, когда поднимал турий рог на шумном пиру вернувшихся с битвы баделят. Велики были люди того времени. Знаете ли вы, господа, реку Дон?

— Знаем, знаем, — послышались голоса.

— Так вот, это — осетинская река, ибо слово «дон» означает по-нашему «вода»… Я вижу ехидную улыбку одного из сидящих здесь моих земляков, незаслуженно носящего в корне своей фамилии имя святого Хетага. Пусть его улыбка останется прощенной по случаю Нового года…

— Гэспэда! — перебил Кубатиева лейтенант береговой службы Клюгенау, недавно ставший зятем Ранцовых. Его мутные навыкате глаза покраснели и ошалело глядели прямо перед собой. — Выпьем, гэспэда, за нашего обожаемого монарха! За него мы готовы отдать капля за каплей всю русскую кровь…

— Правильно! Всю русскую кровь! Ура! — крикнул Кубатиев, одним духом выпил вино и хлопнул об пол хрустальный бокал. Однако примеру его никто не последовал.

Клементина Эрнестовна, раскрасневшаяся от ликеров, поднялась и торжественно объявила о помолвке своей дочери Ольги с Титом Титовичем Овцыным.

Ольга изменилась в лице, порывисто сжала руку Коста, встала и громко сказала:

— Неправда, мама! Никакой помолвки не было и не будет…

— Как? Что это значит, дитя мое?

— Это значит, что никакие женихи мне не нужны! — ответила Ольга, еще больше бледнея.

Тит Титович что-то прошептал на ухо Клементине Эрнестовне, после чего хозяйка дома, дрожа от гнева, проговорила:

— Какой ужас! В моем доме творится бог знает что.

— Успокойся, мой друг, — пророкотал «либерал» — хозяин дома. — Сегодня не время для семейных ссор. Ты возбуждена, душенька. Хватит пить этот противный бенедиктин…

— Холодной воды, господа! — крикнул домашний доктор Ранцовых, тощий человек во фраке, остроносый, с общипанной головой.

Мичман Ранцов, хорошо зная, что мать на расстоянии пяти шагов ничего не слышит, успокаивал сестру:

— Не тужи, Оленька. Никому тебя не отдам. Клянусь золотым шпилем Адмиралтейства и честью мичмана Балтики!

Хозяйку дома увели в спальню.

— Прошу, господа, продолжать веселиться, — объявил Владимир Львович. — Клементину Эрнестовну прошу извинить. Что касается Оленьки, то ей рано еще думать о помолвках. Пусть попрыгает пока на свободе…

Вскоре начались танцы. Ольгу охватило какое-то неестественное, болезненное веселье. Она танцевала с Коста — «на зло Титу и всем прочим». Потом потянула его в библиотеку, где состоялась их первая беседа.