Их было трое - [28]

Костины слова подтвердились. Микитенко сидел в передней за столом, уткнувшись увесистым рябым носом в бумагу. В комнате пахло сивушной кислятиной. Тощая, болезненного вида жена Онуфрия сказала ему, что пришли какие-то мальчишки «по важному делу».

— Что за дело? Не видишь, я погружен в Лету. Послушай:

Кто растоптал души моей

                цветущий сад?

Кто виноват, кто виноват?..

— Мы принесли первача, дядюшка Онуфрий, — осторожно перебил его вошедший в комнату Костя.

— Первач? Врешь, поди, а? — Онуфрий уставился на мальчика своими оловянными очами.

— Знаур, Ахметка! Несите бутыль! — скомандовал Костя.

Арака была торжественно поставлена на стол. Отведав ее, писарь надел очки в железной оправе и строго спросил:

— По какому делу?

— Едем учиться в город, нужны удостоверения… — объяснил Костя.

— Фамилия, имя, отчество?

Онуфрий Емельянович положил перед собой круглую печать и начал записывать все необходимое. Когда очередь дошла до Знаура, Микитенко, словно сгоняя с себя пьяное наваждение, спросил:

— Это ты — сирота, который жил у мироеда Кубатиева?

— Я, — упавшим голосом сказал Знаур.

— О! С тебя, парень, еще полагается! Теперь ты есть правомочный сын родной мамаши, и я твой крестный батько! Понял?

— Какой «мамаши»? — Знаур взглянул на писаря с недоумением.

— Ты ничего не знаешь? Ксюша!

Снабдив жену ключами, Микитенко послал ее в Совет за какой то синей папкой. Ребята непонимающе переглядывались. Писарь выпил еще и молча тарабанил трясущимися крючковатыми пальцами по столу. На стене неровно тикали старые ходики.

— Бежать надо, клянусь, — шепнул Ахметка Косте.

— Подожди, — отмахнулся тот.

Знаур молчал, красный от смущения.

Наконец синяя папка была доставлена и положена на стол перед Онуфрием. Он полистал бумаги и начал торжественно, с тяжелой одышкой читать протокол заседания Совета.

— «Слушали: жалобу беднячки Саламовой Хадзигуа Ирбековны, проживающей в доме лесника первого участка лесничества…»

Дальше — постановление Совета об официальном признании прав материнства жалобщицы на сына Знаура, «силой отобранного в младенческом возрасте баделятами Кубатиевыми, врагами пролетариата и мировой революции»…

Писарь налил полный стакан первача и уставился на Знаура.

— Теперь ты — законный сын своей родительницы! Кончилась власть Кубатиевых. Иди к своей мамаше и скажи: «Принимай в дом молодого хозяина — наследника!..»

— Вот это да! — подхватил Костя. — Мы хорошо знаем тетю Хадзи, но она раньше ничего не говорила о том, что Знаурка — ее сын…

— Боялась Кубатиевых, — объяснил писарь. — Потом, после переворота, приходила, спрашивала. Я сам писал ей прошение — задаром; потому что это есть акт человеколюбия.

Писарь еще выпил. Отдавая ребятам справки, продолжал:

— Ибо товарищ Микитенко есть душевный и сердечный человек. А хотят его выгнать, говорят, пьяница. Нет, брат. Я пью, но ума не пропиваю и у других не занимаю…

Тяжелая голова писаря клонилась к столу. Некоторое время он дремал. Открыв глаза, увидел, что в комнате никого нет. Рявкнул:

— Кто растоптал души моей цветущий сад?.. Кто?!

В это время Знаур, Костя и Ахметка быстро шагали к окраине села.

— Придем к ней и скажем, — взволнованно говорил Костя, — вот тебе, Хадзи, твой сын, а мы его друзья. Угощай!

— Зачем — «друзья»? — возразил Ахметка. — Скажем — братья. Раз на войну едем, значит, братья. Так говорил дядя Абдулла, красный командир. Клянусь.

Знаур шел, глядя куда-то в сторону. Он всеми силами старался скрыть слезы.

Экспедиция

Бывают в Северной Осетии дни среди лета, когда подует внезапно с севера ветерок, закурится Столовая гора над Владикавказом и прозрачно-синее небо сменится водянистой мутью. Ни дождя, ни солнца — парит.

В один из таких дней член иностранной благотворительной миссии мистер Стрэнкл выехал в первую экспедицию для сбора лекарственных трав и раздачи посылок голодающим детям горцев.

Экспедиция на подводах и верховых лошадях двигалась в сторону селения Ардон. Мистер Стрэнкл сидел в коляске рядом с хозяином дома, в котором гостила миссия, Ираклием Спиридоновичем Керакозовым. Хозяин правил парой лоснящихся на солнце кабардинских рысаков. Сзади на почтительном расстоянии ехали два вооруженных всадника из охраны миссии, любезно предоставленной почетным гостям ревкомом Терской области. За всадниками двигались две подводы, груженные подарками — мешочками спрессованный муки, — и одна повозка с продовольствием и кухней экспедиции. Старшим в обозе был вольнонаемный служащий миссии Богдан Богданович Злыдень, бывший чиновник интендантского ведомства канцелярии атамана Войска Терского. С ним на бричке сидел переводчик и проводник, сухой старик с козлиной бородкой. Звали его Габо. Он вполголоса тянул старинную осетинскую песню.

Мистер Стрэнкл за неделю коротко сошелся с Ираклием Спиридоновичем и часто вел с ним разговор на излюбленную тему — о жестокости русской революции. Стрэнкл был откровенен, того же требовал и от собеседника. Керакозов находил большое удовольствие в том, что иногда выводил из равновесия обычно невозмутимого гостя беспощадной логикой своих суждений. Случалось, что при этом Стрэнкл вынимал изо рта неизменную сигару, громыхал своим жестким басом: «Ставлю сто фунтов против десяти, что вы — большевик, мистер Керакез!» От этих слов Ираклий Спиридонович закатывался смехом и говорил сквозь слезы: «Ох, ох… Рад бы в советский рай, да грехи не пускают…»