Их было трое - [16]

Тит ходил раздосадованный. Сначала, правда, цель как будто была достигнута: Клементина Эрнестовна всплеснула руками и наедине с Ольгой заявила ей о невозможности дальнейших посещений Хетагуровым их дома, настояла, чтобы дочь тут же написала письмо своему «несносному кавказцу». Принудить своенравную девушку матери удалось не сразу. Только после трех обмороков и компромиссной просьбы отца: «Сделай, как просит мать, а потом поступай по-своему», — Ольга написала и окропила слезами записку, в которой сетовала на «злую судьбу». Клементина Эрнестовна сама отправила письмо на почту. Девушка спохватилась, сбивчиво написала еще одну записку, просила прощения, раскаивалась в своей слабости перед гневом матери. Но покаянная не дошла до адресата: услужливая горничная передала ее в руки Клементины Эрнестовны.

«И зачем я писала», — раскаиваясь, в отчаянии шептала девушка, не дождавшись ответа. Я, кажется, совсем лишилась рассудка.

Вскоре имя молодого художника стало одним из популярных среди передовой молодежи столицы, и хозяйка дома даже как-то сама поинтересовалась, куда исчез товарищ Володи, «задумчивый молодой человек с такими выразительными глазами». Ольга с трудом скрывала радость в предчувствии новой встречи. Будь теперь в Петербурге Володя!..

А когда знаменитый критик Арсеньев в присутствии Клементины Эрнестовны сказал, что «осетинец Хетагуров — человек необыкновенный, самородок из Кавказских гор», хозяйка дома окончательно переменила свое отношение к Хетагурову. Он получил официальное приглашение к Ранцовым.

Но Коста не пришел. «Этот дом не для меня, — думал он. — Пусть процветают там титы титычи…»

Было грустно, что не повторятся больше радостные минуты встреч с дорогим существом, когда чувствуешь, как от близости еще неизведанного счастья расширяется сердце…

Наступили суровые дни. Приходилось много работать на пристани, допоздна сидеть за книгой, а в воскресные дни трудиться у полотна. Времени на отдых не оставалось.

Здоровье покидало Коста.

Ученики Павла Петровича Чистякова ожидали своего учителя в его частной мастерской — адъюнкт-профессор задержался на Совете академии, куда его часто приглашали как опытного педагога. Среди присутствующих были будущие знаменитости — Валентин Серов и Михаил Врубель. Они учились в старших классах, но пришли сюда так же как и Хетагуров. Говорили о том, о сем.

Коста сидел у входа в павильон и жадно слушал разговор старших учеников о Чистякове: сын крепостного крестьянина Тверской губернии, не любят его за открытое сочувствие бунтарям — членам художественной артели Крамского, за восторженные отзывы о картинах «летучего голландца» — Верещагина…

Рассказывал черненький, быстроглазый, похожий на цыгана ученик в широкой бархатной куртке.

— Десять лет прошло с тех пор, как состоялась выставка туркестанских картин Верещагина, — говорил он, — а до сих пор светские круги не могут забыть о головокружительном ее успехе и о том, как дерзко вел себя художник. Приходит раз на выставку царь. Василий Васильевич Верещагин как был в азиатской островерхой шапке, так и остался, не снял. Объясняя Александру значение своих картин, говорил не спеша, с достоинством, без всякого подобострастия. Дворцовые чины бледнели от ужаса.

— Что же дальше? — нетерпеливо спрашивал Хетагуров.

— Дальше? Александр посмотрел на пирамиду человеческих черепов — «Апофеоз войны», — на забытого солдата, которому вороны собираются клевать глаза, содрогнулся и сказал: «Как ты мог написать это! Кто был твоим учителем?» «Летучий голландец» погладил свою внушительную бороду и ответил: «Суровая правда — вот мой учитель!..»

— Туркестанские картины Верещагина сейчас у Третьякова? — спросил Коста.

— Да. Но в его петербургском доме выставлены копии, — ответил чернявый ученик и продолжал рассказ.

— Сто тысяч Третьяков отвалил. Что сто тысяч! Если бы Верещагин запросил двести — и двести бы заплатил… А Василий Васильевич императору отказал, не продал, хотя тот тоже хотел купить. Не человек — колосс…

— Когда можно посмотреть копии туркестанских картин Верещагина? — обратился Коста к Врубелю.

— Милости просим в субботу с нами.

Хетагуров почтительно поклонился — он знал, что перед ним восходящие звезды. О неисчерпаемой силе фантазии и разносторонней глубине в картинах и рисунках Врубеля говорил сам Репин, к которому Врубель ходил домой на уроки акварели. А Коста любовался врубелевской «Натурщицей в обстановке Ренессанса», показанной ученикам младших классов, и его иллюстрацией к «Моцарту и Сальери» Пушкина. Красота и тонкость цветовых соотношений, еле уловимые нюансы в выражениях лиц поразили молодого художника-осетина. Теперь он видел перед собой творца этих редких по силе акварелей — энергичного молодого человека, с острыми чертами лица. О своих картинах он говорил как о чем-то обыденном, ничем не выдающемся.

«Познакомиться бы ближе!» — думал Коста, слушая Врубеля. Но познакомиться как следует с Михаилом Александровичем не удалось: вскоре тот покинул Петербург и занялся восстановлением росписей древней Кирилловской церкви в Киеве.

Накануне отъезда Врубеля в Киев Хетагуров еще раз встретился с ним, с Валентином Серовым и фон Дервизом в их коллективной мастерской. Он пришел туда вместе с Павлом Петровичем Чистяковым и испанским художником Фортуни. «Полюбуйтесь, молодые люди, как трудится этот могучий триумвират», — сказал Чистяков, приглашая Хетагурова и других воспитанников академии.