Их было трое - [15]

— Не имею.

— Плохой дэло.

— Иди, кунак.

Слуга поклонился и вышел.

В ином случае Хетагуров бы не взял билет от «демократа» из аула Тарки, не пожелавшего подняться в бедную мансарду. Но на билете значилось: «Ромео и Джульетта», симфоническая фантазия П. И. Чайковского». Упустить было бы непростительно.

Коляска Тарковского отъехала. Хетагуров спросил себя, чем объяснить внимание к нему со стороны праздного болтуна, и решил: ему нужно, чтобы я участвовал в спектаклях, а главное — читал стихи, воспевающие свободу и братство людей, клеймящие насилие и гнет. Хитрый Исламбек, желая прослыть прогрессивным, играет в новизну, к которой так стремится молодежь столицы. Он бы рад, подобно Тамуру Кубатиеву, воспевать могущество своих предков-феодалов (сам ведь феодал!), но знает, что на этой ветоши далеко не уедешь. Другое дело, когда в музыкально-драматическом кружке звучат стихи, запрещаемые цензурой. Вот для чего нужен молодой поэт из Осетии!

…На углу Дворцовой набережной уже скопилось много экипажей.

Роскошь туалетов и блеск мундиров спорили со строгой античной красотой театра. Хетагуров запоминал контрасты, краски.

Темно-сиреневый бархат, шелка, тяжелые ожерелья и браслеты со змеиной чешуей, капли утренней росы — бриллианты на голубых цветах, а рядом — обшлага с галунами, эполеты, аксельбанты, ордена, жемчужные запонки… Да ведь это Тит Титович рядом с Клементиной Эрнестовной! А по другую сторону — Оля в темном, почти траурном платье. Вид задумчивый…

Места расположены амфитеатром, нет лож и ярусов, вдоль стен — коринфские колонны и ниши со скульптурами. Хетагуров сидел между двумя колоннами на трехместной скамье, чуть касаясь плечом белого эполета жандармского генерала. Видно великолепно. Исламбек знал толк и денег не жалел для своих честолюбивых затей. Сам он сидел у рампы на длинной, обтянутой бархатом скамье в обществе юной балерины Лауры Ляховской и нескольких поклонников ее таланта — купцов.

«Странно, — усмехнулся Хетагуров, — утром я был грузчиком на пристани, вечером очутился в самом блистательном обществе Петербурга…»

Ольга вначале не заметила Коста, Тит — тоже. Он беспрерывно говорил что-то Клементине Эрнестовне.

Заиграл оркестр. Короткое вступление — и сразу же отрывистые регистры струнных, исполненные глубокого трагизма. В них и нежные, вздохи, и жалобы влюбленных на судьбу. Наступают минуты сладостного забытья. Но вот снова страшная действительность, злобные возгласы смертных врагов — Монтекки и Капулетти. Звенят тяжелые мечи стариков и стальные клинки молодых, на улице Вероны разгорается кровавый бой. Потом стихают звуки боя, наступает осторожная, робкая тишина, и из нее рождается мелодия любви…

— Боже мой, какое чудо! — восторженно шепчет Коста, и сидящий рядом генерал недоуменно пожимает плечами: что хорошего находит горец в беспорядочных звуках симфонии — то ли дело духовой оркестр!

Проходят мгновения тихой идиллии любви, и вновь схватка враждующих семей. Льется кровь, гаснут юные жизни.

«А у нас — кровная месть», — со скорбью думает Коста. Как зачарованный, слушает музыку. Рождаются думы о судьбах двух героинь — Джульетты и Жанны д’Арк. Обе поступили вопреки дедовским заветам и воле родителей: одна — во имя любви, другая — во имя спасения родины!

И в воображении встает образ женщины-горянки, отбросившей прочь законы адата и вековые устои быта. Высоко вознести прекрасный образ — вот благодарный замысел для большой поэмы!

Как же назвать героиню? Фатима — хорошее осетинское имя…

В эти минуты Коста забыл о всех земных заботах…

А Ольга сидела внизу, печальная.

«Он даже не смотрит в мою сторону!» — с горечью думала она.

7

В октябре 1884 года Хетагуров получил официальное уведомление об исключении его из списка учеников академии и переводе в вольнослушатели.

Он продолжал работать на пристани, но уже на другой барже.

Тит Овцын при каждом удобном случае рассказывал о том, что осетинский князь работает грузчиком и «ни копейки не берет с тех, кто захочет посмотреть на него». Но «сенсация» Тита не вызвала ожидаемого эффекта. И вот почему.

Когда новость впервые была объявлена им в салоне Клементины Эрнестовны, чтобы опозорить Хетагурова в глазах общества, дело благодаря Кубатиеву приняло неожиданно другой оборот.

Хотя Тамур в душе недолюбливал Хетагурова за колкие эпиграммы и насмешки, но здесь он решил, что задета честь нации, и счел своим долгом поддержать земляка.

— Позвольте, э-э, господин Овчинин… Вы ничего толком не знаете, — сказал он таким тоном, как будто не имел ничего общего с Титом. — Хетагуров пишет трактат о жизни низших сословий Санкт-Петербурга, для того он и надел на себя лямку грузчика. Весьма возможно, что летом вы встретите его на берегу Невы среди бурлаков, тянущих баржу. Все это сообщаю вам, господа, под величайшим секретом…

Вскоре рассказ юнкера стал известен многим. В литературных студенческих кружках говорили: «Так надо творить! Художник и молодой поэт с Кавказа Хетагуров, будучи честным человеком, решил сначала сам побыть в роли тех, чьи образы собирается воссоздать кистью и пером. Он смело пошел по стопам Василия Васильевича Верещагина…»