Их было трое - [14]

Однажды на баржу заявился человек в сером блестящем цилиндре. Абдул (так звали надсмотрщика), согнувшись в три погибели, забегал вперед, кланялся цилиндру и подобострастно приглашал его следовать дальше. Коста смеялся, глядя на извивающегося ужом Абдула.

Когда гость взошел на баржу, надсмотрщик обратился к грузчикам:

— Эй, работний люди! К нам на баржа пожаловал молодая хозяин. Он будет давай на водка, который хорош грузчик есть. Да? Эй, черкес, иди на мой глаза!

Последние слова относились к Хетагурову. Он шагнул к мостику и тут только разглядел гостя — Тита Титовича. «Сын судовладельца Овцына! — подумал Коста. — Странно, что я не запомнил фамилию этого лоботряса».

— Князь! — воскликнул Тит, приподнимая цилиндр. — Какой пассаж! Я и не знал, что вы самый усердный грузчик у моего папа́. Вот где довелось встретиться…

Хетагуров молчал.

— А мой папаня говорит сегодня: «Пойди, Титок, посмотри, как там наши тяжеловозы, стараются ли. Дай, говорит, им на водку в честь тезоименитства моего усопшего родителя». Так вот, получай, князь Хетаг, на водку!

Хетагуров молча взял из рук Овцына серебряный рубль, подбросил его раз-другой на ладони и швырнул за борт. Поспешно достал чистый платок, тщательно вытер руки, брезгливо поморщился.

— Зачем бросал? — завопил турок. — Ныряй теперь вода искай рубл.

— Ныряй сам, проказа турецкая! — тихо сказал кто-то из толпы грузчиков…

Склянки пробили обед. Коста ушел.

— Тит сегодня же расскажет обо всем в салоне Клементины Эрнестовны, поднесет, как забавную новость, — думал Коста по дороге домой.

Подумал зло: «Воображаю, как вытянет свои напомаженные губки титулованная мамаша, узнав, что друг ее дочери — портовый грузчик. Негодяй обязательно скажет: «Я дал ему рубль на водку — он был так счастлив». Какая мерзость!..»

Коста ускорил шаг, хотя сильно ныло бедро. «Неужели ревматизм?»

Мимо проносились модные английские коляски, цокали подковами породистые скакуны кавалергардов, возвращавшихся с манежа. Всадники картинно рисовались в своих белых колетах и в касках немецкого образца, увенчанных пушистыми султанами.

Шуршал шелк дорогих платьев, плыл одуряющий запах варшавских и парижских духов…

Русская столица представала во всем своем блеске!

Город великого Петра! Как он могуч и хорош, как близок сердцу своими божественными сокровищами искусства. И в то же время как он чужд ему, бедному студенту, — самодовольный, самодержавный, тонущий в золоте Санкт-Петербург!

6

Со знакомым почтальоном Хетагуров послал Ольге Ранцовой эскиз ее портрета. Жаль было расставаться с ним, но решил Коста, так будет лучше. Одолевал страх — как бы образ Ольги не захватил целиком воображение.

Мичман ушел в дальнее плавание к японским островам, перед выходом в море оставил адрес, по которому можно писать, не боясь «цензуры» Клементины Эрнестовны, служебный адрес отца: «Тентелевский химический завод по Балтийской железной дороге».

Коста скучал по другу мичману. Не переставал удивляться разительной перемене, происшедшей с Владимиром Ранцовым при виде политических заключенных, саркастической речи о деятельности обер-прокурора — речи бунтаря!

По совпадению в тот день, когда Коста отправил Ранцовой эскиз портрета, пришло письмо и от нее. Ольга Владимировна писала, что судьба противится их встречам, что с отъездом брата многое может измениться, что она нездорова… Читая, Коста чувствовал, все в них — неправда. Написал стихотворный ответ — «О. В. Р.»:

Твое ли сердце диктовало

Тебе все это? — Нет, оно, —

Клянусь тебе, — оно не знало

Иль больно кровью истекало,

Когда блуждало так перо…

Перечитал написанное Ольгой. Еще раз убедился, что принудила девушку написать истеричная и злая мать. И все-таки решил не посылать стихи, бросил их в папку, где хранились черновые строфы поэмы «Чердак». Будь что будет!

С той же почтой Коста получил письмо с Кавказа. Отец писал из Лабы о своих хлопотах у местного начальства о возобновлении выплаты стипендии сыну.

Андукапар из Владикавказа сообщал нерадостные вести о свирепствующем в Осетии туберкулезе, о земельных неурядицах и диком произволе царских чиновников. Присланные Андукапаром владикавказские газеты возвещали о «божьей благодати»: правительство щедро бросает на народную ниву семена просвещения, присяжные заседатели помогают осуществлять правосудие, войска и полиция охраняют спокойствие благоденствующего края.

Кое-где в коротких хроникальных заметках о положении крестьян, о стихийных бедствиях в высокогорных селениях, о сборе средств на лечение больных туберкулезом детей пробивался голос жестокой правды.

Размышления прервал стук колес и дробь копыт: к крыльцу подкатила блестящая коляска Исламбека Тарковского. Хетагуров сложил газеты, хотел выйти навстречу, но раздумал: пусть заходит сам, если угодно.

Вошел слуга Тарковского, молодой черноусый кумык, чем-то напоминающий турка Абдула с баржи Овцына. Говорил с акцентом, твердо выговаривая согласные.

— Их сыателство кумыкский кыназ Ислам приглашает вам театр. Вот два билеты.

— Передай, кунак, благодарность князю. Но я беру только одни билет, второй верни ему.

— Ха, одын! Не имеешь русски барышна, да-а?