Их было три - [125]
Могила уже была вырыта. Гроб поставили рядом с кучкой вынутой земли, и Аболс запел высоким женским голосом. Немногочисленные присутствующие нестройно подтягивали ему. У Маленькой оказался такой визгливый голос, как у Аболса, зато Толстая гудела басом. Обе они, видимо, не знали слов и толкались, заглядывая в псалмовник.
Всё шло, как полагается. Илма плакала. Остальные пели. Венки благоухали. Пастор был в чёрной праздничной мантии, хорошо сочетавшейся со скорбным выражением красивого холёного лица.
Так же, как тогда, год назад, трепетали на ветру осины. Тогда Лиена сидела здесь на скамейке, сложив на коленях руки, и на них падали слёзы. Так же будут шуметь деревья и через год, через десять лет, а возможно, и через пятьдесят. Лиене хорошо будет лежать здесь под нескончаемый шелест стройных осин. Тишина, покой… Отдых очень усталым рукам…
Раздумья Гундеги прервал голос пастора:
— Место, на котором мы стоим, можно назвать садом отцветших душ. Вот и сегодня мы привезли сюда для предания земле нашу сестру, привезли её прах, чтобы дать ему вечный покой. Мы все знали покойную, её набожность, трудолюбие, кротость и радушие. И мы сейчас скорбим вместе с её единственной, убитой горем дочерью…
При этих словах Илма вдруг громко зарыдала. Как и тогда, в день поминовения, она была во всём чёрном, не хватало только очков. Она была живым воплощением скорби и боли… Сожалела ли она хоть теперь, хотела ли она, по крайней мере в эту минуту, что-то ещё исправить? Согнуться под бременем раскаяния?..
Способна ли на это Илма? И вообще можно ли богатым гробом, дорогими венками, пролитыми напоказ слезами искупить ту ночь, вычеркнуть, изгладить из памяти, сделать так, будто её не существовало? Кто имеет право простить? Только Лиена. Но Лиены больше нет. Никому другому не дано права прощать — ни пастору, ни богу… Всё остальное лишь игра, лицемерие, притворство, самообман…
Гундега не хотела слушать Крауклитиса, но голос его снова возвращал её к грустным мыслям.
— Жизнь наша на этом свете — юдоль печали. Мы все должны пройти через неё, до дна испить чашу страданий. Колеблющиеся и маловеры при этом взывают к богу и в грешных жалобах обращают взоры свои к небу. Но наша дорогая покойница испила свою чашу страданий покорно, с угодным богу смирением. Жизнь её было нелёгкой. Все мы знали её христианскую добродетельность, любовь к ближнему, трудолюбие, с каким она гнула спину в огороде, на поле, в скотном дворе до той минуты, пока господь бог не призвал её к себе. Покойница не повиновалась даже любящей дочери, которая жаждала дать матери беззаботную, спокойную и тихую старость…
И сразу всхлипнули обе женщины из Дерумов.
"Неправда! — хотелось крикнуть Гундеге. — Лжёте!"
Значит, она ошиблась. Крауклитис даже не заикнулся о прощении. Если говорить о прощении, пришлось бы говорить и о вине. Но теперь… всё сгладили, все замолчали, всё похоронят вместе с Лиеной. А Илма останется в глазах людей чистой, невиновной. Наверно, так нужно их богу, который всё видит и слышит и без ведома которого даже волос не упадёт с головы… Значит, с ведома бога Илма прогнала мать, с ведома бога Крауклитис оправдывает Илму… Значит, религия запрещает только убивать ножом, камнем, пулей, но не запрещает выгонять человека ночью в лес на верную смерть… Где в этой религии кончается грех и начинается справедливость? Где эта граница?
Екаб Крауклитис окинул взглядом небольшую кучку собравшихся, и одно лицо показалось ему знакомым, особенно глаза… Они смотрели на него укоризненно, осуждающе. Да ведь это… Конечно, это та самая милая светловолосая девочка, с которой он разговаривал в прошлом году в день поминовения!
Пастор откашлялся и продолжал надгробное слово, невольно избегая взгляда этих гневных глаз.
— На всём своём жизненном пути человек проходит через множество испытаний, чтобы стать чистым и целомудренным к тому времени, когда перед ним распахнутся светлые врата рая. И чем больше господь возлюбил кого, тем больше испытаний ставит он перед ним. Поэтому в евангелии от Матфея, глава десятая, сказано…
Крауклитис раскрыл книгу на странице, заложенной полоской бумаги, и прочитал:
— "Я пришёл сеять вражду между человеком и его отцом и между дочерью и её матерью, снохой и свекровью. И врагами человека будут его собственные домочадцы…" Но бог посылает вам также своё милосердие и силу противиться злу…
Ветер подхватил белую полоску, и она взвилась над головами собравшихся.
В этот момент Екаб Крауклитис увидел, что она уходит. Заскрипел гравий и зашуршал сухой лист на тропинке. Она ушла, не оглядываясь, и скрылась за открытыми воротами, увитыми еловыми гирляндами.
Уход Гундеги заметили все. Илма бросила на пастора испуганный взгляд, со страхом подумав: "Сумасшедшая!" Гундега не сказала ни слова, но всё её поведение было тяжёлым осуждением тому, что здесь происходило, и было равносильно громкому "Неправда!".
Екаб Крауклитис тоже не мог сразу опомниться; ещё некоторое время взгляд его следил за кружившейся полоской бумаги, подхваченной порывом ветра, который смешал её с жёлто-красными листьями осин. Когда Гундега исчезла за воротами, пастор поспешно вернулся к прерванной надгробной речи, но слова почему-то больше не нанизывались, как круглые бусы, и он торопливо закончил, так и не успев никого растрогать до слёз.
