Их было три - [120]

— Бруналя, Бруналя! Куда!

Ни звука. Только в ушах непрерывно шумит лес или река.

Люди говорят, море тоже шумит и очень красивое оно. Лиена никогда не видела моря. Наверно, умрёт, так и не увидев. Может, и в самом деле красивое…

— Бруналя!

Даже Серко, почуяв что-то неладное, принялся лаять. А коровы и внимания не обращают на тявканье какого-то щенка.

"Ох, как шумит! Наверно, море!"

Лиена не слышала уже лая Серко, не видела коров, она лишь прислушивалась к убаюкивающему шуму. Хотелось заснуть, забыться, ни о чём не думать.

Но вдруг она вздрогнула оттого, что загудели колокола. Шум отдалился, теперь он доносился: как монотонный аккомпанемент. Колокола звали, будили, кричали где-то внутри самой Лиены. Нет, это же сердце, сердце бьётся…

Серая пелена перед глазами разорвалась пополам, и она снова увидела коров в огороде… Нет, надо идти, нельзя сидеть сложа руки. Она попробовала было опереться на палку, но та выскользнула из её одеревенелых пальцев. Лиена нагнулась за ней и упала. Палка лежала тут же перед ней, руки, цепляясь за траву, тянулись к палке и не могли схватить. Лиена поползла вперёд и вдруг почувствовала в руке гладкий конец палки. Наконец ей удалось подняться на колени. Она стояла перед белым камнем, словно молясь ему — холодному, равнодушному, не могущему служить опорой. Собрав последние силы, дрожа всем телом от напряжения, она поднялась на ноги.

Кружился лес, кружился дом, земля качалась, словно вода в бурю. Собрав последние силы, она побрела к огороду, боясь упасть, чувствуя, что подняться ещё раз ей уже будет невмочь. Она погнала скотину к хлеву, поминутно хватаясь то за яблони, то за изгородь. С невероятным трудом ей удалось, наконец, загнать скотину в хлев, но у порога она снова упала на гладко утоптанную дорожку. И вдруг, словно последняя вспышка гаснущего костра, мозг озарила мысль: "Коровы-то остались непривязанными", затем всё угасло. И уже не разум, не мысль, а непонятная подсознательная сила погнала её в дом. Лиена ползла, таща за собой развязавшийся фартук, словно птица сломанное крыло. Добравшись до кровати, она рухнула на неё ничком, как была — одетая, в тех же резиновых ботах. Все двери так и остались открытыми настежь.

Очнувшись, Лиена сообразила, что уже вечереет. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь занавески, нарисовали на противоположной стене причудливый тонкий узор. Кругом царила глухая, пугающая тишина, только за стеной, в комнате Илмы, часы отсчитывали секунды. Лиена поднялась, спустила на пол ноги, удивившись, что ещё способна на это. По комнатам беспрепятственно, точно живые, но незримые существа, гуляли сквозняки.

Нет, там был ещё кто-то, Лиена услышала шаги. На крыльце застучали сапогами. В дверях показалась Илма.

— Где у тебя скотина! Заглянула в хлев — нет, дверь настежь!

Лиена молчала, неподвижно уставившись в лицо дочери. Илма напрасно ждала ответа, чувствуя, как недоумение уступает место нетерпению и досаде.

— Ну, что уставилась! Отвечай, когда тебя спрашивают!

Молчание.

Илма злобно топнула ногой.

— Или язык отнялся? Где скотина, спрашиваю?!

— Я не знаю…

— Как это — не знаешь?

Лиена вдруг увидела совсем близко лицо дочери, искажённое лютой злобой. Глаза, лоб, рот с топкими губами, острый подбородок…

— Мне стало нехорошо… я прилегла. Наверно, в лес ушли… — еле слышно проговорила Лиена, продолжая неотрывно глядеть на Илму.

Та в бешенстве закричала:

— И ты… ты мне так спокойно говоришь об этом?! Не-хо-ро-шо ей! Заварила кашу, а теперь ищешь разные причины? "Нехорошо"! А кто меня щадит, когда мне нехорошо?! — но Лиена продолжала молчать, и тут Илма окончательно потеряла самообладание: — Упрямишься?! Где, где, где моя скотина?! Отдай мою скотину!

У Лиены только слегка дрогнули белёсые ресницы, как иногда бывает у спящего человека, когда его век коснётся яркий свет. Взгляд остался невыразительным, безжизненным.

— Ты с ума сошла, дочка! На что мне нужна твоя скотина? Опомнись…

Илма, стиснув голову руками, ходила взад-вперёд по комнате, причитая:

— Всё кончено, кончено, кончено…

Потом, сообразив, что причитаниями делу не поможешь, выбежала во двор, чтобы разглядеть следы, пока окончательно не стемнело.

Лиена опять осталась одна и внезапно почувствовала необъяснимый страх — она боялась одиночества. Хотелось близости, тепла другого человека. Она было пошла за Илмой — протянув руки, сделала несколько шагов, но руки опустились, наткнувшись на закрытую дверь.

Лиена осталась одна.

В сумерках она опять услыхала шаги на крыльце.

"Гундега, солнышко…"

Но это оказалась не она. Снова вошла Илма, теперь с зажжённым фонарём в руке.

— Полюбуйтесь! — возмущённо воскликнула она, увидев мать. — Полюбуйтесь, она сидит! Я бегаю, ищу, из сил выбилась, а она сидит, как барыня! О боже, если скотину не задерут волки, она уйдёт на чью-нибудь усадьбу, может, даже к Ганчарикам!

Разве они тогда отдадут её! Корову ещё, пожалуй, отдадут, а телятам или овцам — нож к горлу, шкуру на жердь, а мясо в кадушку. Если уж Нери загубили, так и овце не поздоровится. И все узнают, что у нас две коровы. Что ты наделала, проклятая старуха!

Лиена молчала. Откуда-то издали наплывал знакомый монотонный шум… Она с трудом различала сквозь него голос Илмы, В усталом мозгу Лиены опять не было места ясным мыслям, ярким чувствам. Всё затянула серая пелена безразличия.