Их было три - [117]
Солнце медленно опускалось за деревья, придавая им багряный оттенок. Лес налился таинственным сумраком. Нагретая за день солнцем вырубка благоухала малиновым вареньем. Лишь из лесной чащи тянуло влажной прохладой. Илма ничего не слышала, не видела, не чувствовала.
Она опомнилась и вздрогнула от вечерней прохлады, когда щенок, вскочив на ноги, сильно дёрнул верёвку. Он вопросительно смотрел на Илму, удивляясь, чего они здесь так долго стоят, когда давно пора бы полакать тёплого молока.
— Правильно, — вполголоса проговорила Илма, взяв мотыгу и завернув в тряпку нож, — пойдём домой… Нери!
Глава четырнадцатая
Когда гаснет фонарь
Серко всю ночь скулил во дворе возле будки. Выть он, наверно, ещё не умел. Вой разбудил бы людей, а жалобное поскуливание никого не беспокоило. Метра, вероятно, ещё никогда не сажал щенка на цепь, да и правду говоря, она была слишком тяжёлой для него. Вначале Серко хотел убежать от неё и пустился вокруг будки, но цепь, лязгая и подымая клубы пыли, преследовала его. Тогда он принялся грызть и царапать её когтями и, наконец, выбившись из сил, жалобно, по-щенячьи заскулил. Так продолжалось три ночи. Днём Серко оживлялся. Поспав под утро часа два, он приветствовал каждого члена семьи смешным тоненьким лаем; всякий раз, забыв о привязи, он пытался бежать за человеком, но на границе между утоптанной вокруг будки землёй и зелёной муравой ошейник сдавливал ему шею и не пускал дальше.
От скуки он погонялся за чёрной курицей, повадившейся после гибели Нери нестись в его будке, и за это Илма впервые наказала его толстой гибкой хворостиной. На месте удара долго дыбилась потускневшая шёрстка. Щенок нахохлился, как воробей в стужу. И после этого весь вечер не вылезал из будки, только в глубине сверкали два чёрных глаза. Несмотря на зов Илмы, щенок даже не подошёл к миске с едой.
"Смотри, такая мелюзга, а уже с характером, — довольно усмехнулась Илма. — Будет хорошим сторожем!
Как-то раз Лиена заикнулась было, что Серко следовало бы спустить с цепи и дать побегать. Илма прикрикнула на неё: она растит собаку не для красоты, а для охраны дома. А пустобрёхи, которые бегают везде, злыми не бывают.
Последнее время Илма покрикивала на мать из-за каждого пустяка; то суп пересолен, то чуть меньше обычного надоено молока, то сметана слишком кисла, то толста снимаемая с картофеля кожура или много расходуется муки. В Илме постоянно что-то кипело, клокотало, бродило, стремясь вылиться через край. Ей казалось, что все в заговоре против неё: люди, сама жизнь, судьба. Метра уехал, от Гундеги никакой помощи в хозяйстве. И мать, даже родная мать, и та! Теперь, когда Илме труднее, чем когда-либо, она скрипит, хворает. Как назло…
Лиена обычно не отвечала на покрикивания Илмы. Если бы она попыталась возражать, поднялся бы отвратительный скандал с ненужными горькими упрёками. А так Илма покричит, покричит и успокоится до следующего раза. Одна головешка ведь не горит.
Наступала осень. Надо было убирать огород, копать картофель, должны пороситься обе свиноматки. Кто всем этим будет заниматься, не считаясь с силами и временем? И так уже мать не справляется с домашним хозяйством. Чистит, чистит картофель, да вдруг отложит в сторону нож, вытрет о фартук руки и, ни слова не говоря, семенит к кровати прилечь.
"Всё идёт прахом!" — эта мысль не давала Илме покоя ни дома, ни в лесу. Случалось, она даже среди ночи вдруг просыпалась оттого, что кто-то громко кричал: "Всё идёт прахом!"
Иногда Лиена предлагала продать одну корову, а из свиней оставить только борова да ещё поросёнка. Но Илма всякий раз с возмущением отвергала это предложение, точно мать подстрекала её к предательству или самоубийству.
— Никогда! Никогда! — кричала она изменившимся от злости голосом. Её приводила в ярость мысль, что Лиена права, что это единственный разумный выход. Пока ещё не поздно…
Нет, Илма не могла решиться на это.
"Именно теперь, когда ниоткуда ничем не попользуешься…"
Мысленно она не раз проклинала Саулведиса Метру, который её подвёл хотя бы тем, что не был больше старшим лесником.
"Мир гибнет", — думала она, сознавая, что обманывает себя. И у неё зарождалось страстное, безумное желание, чтобы действительно произошло что-нибудь ужасное. Пусть наступит день страшного суда, разразится война, пусть атомные бомбы разрушат всё до основания — их посёлки, их фермы, их гидроэлектростанции. Всё — дотла! Пусть и они, так же как Илма, кричали бы, что мир гибнет.
Но жизнь текла обычным порядком: утром всходило солнце, пели петухи, за лесом гудели комбайны и трещали косилки. А по вечерам, вернувшись с фермы, Гундега о чём-то весело рассказывала Лиене. Иногда Илме тоже кое-что удавалось услышать краем уха. На ферме, где работала Гундега, наконец, наладили подъёмник для корнеплодов. В октябре они коллективно будут сажать колхозный фруктовый сад, уже подготовлено полторы тысячи саженцев яблонь и слив. Да, а в будущем году возле большого коровника намечено построить для доярок дом с ваннами.
"С ваннами! — презрительно подумала Илма. — Мечите бисер перед свиньями!"
Но с каким бы презрением и недоверием ни относилась Илма ко всему, что Гундега рассказывала Лиене, она не могла не согласиться с одним: те за лесом к чему-то готовились, во что-то верили. Для них мир не погибал…
