Игры на асфальте - [29]

— Но все равно надо было проверить. Мало ли что…

— Да, конечно, — ответил я. — Мало ли что.

Я протянул руку, чтобы снова коснуться ее косы, но Тоня отвела мою руку и сказала:

— Не надо, я домой, мама будет ругаться.

— Ты ж говоришь, она у тебя добрая, — возразил я, почувствовав себя задетым.

— Добрая, — упрямо ответила Тоня. — Ей только трудно. — И без всякой видимой логики добавила: — Я скоро работать пойду. На шарикоподшипниковый. Ученицей. И буду сама себе хозяйка.

Я посмотрел на нее с удивлением:

— А как же школа?

Тоня пожала плечами, и в кабине у нас стало тихо. Я смотрел на Тоню во все глаза: надо же, сама себе хозяйка! Круглолицая девчонка в длинной вязаной кофте с чужого плеча, в классики сегодня играла, а туда же — «хозяйка». И в то же время я чувствовал, что все именно так и будет: я уже видел ее заранее — в белом халате и белой косынке, завязанной до самых бровей, чтобы волосы не падали на рабочий стол… впрочем, так, кажется, одеваются работницы часовых заводов. А брови у нее были красивые, в широкий разлет, они как бы помогали глазам распахнуться. И еще одно, что делало ее лицо миловидным: соотношение глаз и губ, их линии как-то неуловимо повторяли друг друга. А вот нос был невзрачным — маленький носишко, иконописным его никак не назовешь, греко-римским — тем более. Теперь-то, по прошествии лет, я знаю, у кого был точно такой же носишко. Сикстинская мадонна с шарикоподшипникового завода… Да, она именно так и сделала, как сказала, и стала себе хозяйкой, но вот зачем она в тот вечер заговорила об этом со мной? Тоня как будто ждала от меня каких-то слов, утешения ли, протеста — не знаю, но я не сказал вообще никаких слов, я просто молчал, как болван, слишком занятый самим собою.

— Скажи мне, Гриша, я некрасивая? — шепотом спросила она и приблизила ко мне свое круглое личико, слабо светившееся в темноте.

Она это сделала так глупо (теперь бы я сказал «трогательно и искренно»), что я засмеялся.

— Здесь трудно разглядеть, вот выйдем на свет — тогда скажу.

— А я не хочу на свет, — возразила Тоня. И, как бы в подтверждение своих слов, отодвинулась в угол кабины, между стеклом и висящим на стенке автоматом. — Я здесь постою, а ты иди домой.

— Так это же тебя мама ждет, — сказал я. — Ты и иди.

Она поежилась, запахнула кофту.

— Сначала ты. Я не хочу, чтоб ты рассматривал меня на свету.

— Здравствуйте, — пробормотал я. — Как будто я тебя на свету ни разу не видел. Да за сегодняшний день успел насмотреться.

— Ну и как? — вскинув голову, спросила она.

— Сама знаешь, как… — ответил я лучшее, что смог придумать.

Тоня подумала.

— Знаю, конечно, — сказала она, — Маргарита красивее. И все равно — я с тобой, а она с каким-то там старикашкой. Кому лучше? Конечно, мне…

— Слушай-ка, — сказал вдруг я, сам для себя неожиданно, — это правда, что ты сказала Максу, что жить без меня не можешь?

Я думал, что Тоня растеряется, но она тихонько засмеялась.

— Все-таки передал… — проговорила она. — Вот разбойник.

— Значит, правда? — настаивал я.

Вместо ответа она посмотрела мне в лицо, и губы ее зашевелились: «Гриша, Гришенька, Гриша…»

Я хотел сделать шаг вперед, но вдруг глаза Тонины остановились, и в ту же минуту в кабине стало темно. Я обернулся — у двери, широкая, мощная, с огромным бровастым лицом, стояла тетя Капа. Мы с Тоней оказались как в мышеловке.

— Антонина, домой! — сказала, не глядя на меня, тетя Капа.

Я отступил к стенке кабины. Признаться, мне было здорово не по себе.

— Пока, — прошептала мне Тоня, протиснулась мимо меня и вышла на улицу.

А я почему-то остался в кабине… Да нет, не «почему-то», а просто ноги отказались мне служить. Операция «Тянитолкай», подумал я. Ну, будет сейчас Тоне…

Когда я вернулся домой, Максимка уже «ухрюкался» (или, в переводе с папиного языка на русский, просто заснул), мама сидела за столом на кухне и перечитывала папино письмо. Она внимательно на меня посмотрела и спросила, все ли в порядке. Я ответил ей, что на улице холодновато, тянет к дождю, и пошел спать. Накрывшись одеялом, я выпростал руку, которая гладила Тонину шею и щеку, дотронулся ею до своего лица… Нет, у Тони другая кожа. Совсем другая. Едва я успел это подумать, как тут же провалился в сон.

16

Проснулся я от настойчивых звонков и долго не мог сообразить, раннее утро сейчас или поздний вечер. За окном был теплый пасмурный свет, низкие тучи искрились, как шелк. Кто-то держал палец на кнопке, не отрывая, потом стал звонить прерывисто, по моей системе, как бы вызванивая: «Куз-не-цов, Куз-не-цов». Приподнявшись на локтях, я очумело смотрел на будильник: там значилась половина восьмого — или без двадцати пяти шесть, разобрать было трудно. Но если еще нет шести, мама должна быть еще дома, почему же она не открывает?

А звонки продолжались: «Куз-не-цов, Куз-не-цов, Куз-не-цов!» Как будто я ломился в квартиру к самому себе. Я вскочил, босиком подшлепал к двери, распахнул. «Может быть, папа?» — спросил я себя, вглядываясь в полумрак. Но на площадке стояла незнакомая женщина. Она была в длинном, узком в плечах и расширяющемся книзу одеянии светлого цвета, на голове — тоже светлый, мягко примятый берет. Через плечо — темная сумка на длинном ремне. Некоторое время я ошеломленно рассматривал ее, забыв, что стою босой и в одних трусах. «Вам кого?» — хотел было я спросить, но хорошо, что не сделал этого, потому что до меня наконец дошло, что передо мною — Женькина сестра, Маргарита Ивашкевич.