Игроки Господа - [28]

Ба-бах, трах-тарарах. Приглушенные вопли. Отличная крепкая дверь, уважаю.

Мэйбиллин использовала какой-то технический термин, описывая место складирования трупов. Хорошо, ладно, посмотрим, обладает ли система памятью и интеллектом хотя бы одного из роботов Рут:

— Дай мне… эээ… сборный нексус прошлой ночи. Рвущийся холст. Свет льется в окна на керамическую

плитку. Дом Тэнзи, ванная наверху. Вид из старого зеркала. Я бросился через порог, и в этот момент дверь в туалет распахнулась. Я мельком уловил налитое кровью лицо Септимуса, его толстую протянутую руку — и оказался на другой стороне.

— Закрыть Schwelle! — заорал я, стоя одной ногой в раковине, и спрыгнул на пол, понятия не имея, сработает ли это. Может, и сработало. По крайней мере, что-то произошло, потому что зеркало было на месте, гладкое, прохладное, отражающее мою спину. Тяжело дыша, я выждал несколько секунд и пробормотал:

— Господи!

Дом казался каким-то пустым и зловещим. Я сбежал вниз по лестнице, рванулся к кухне — и, не успев войти, услышал тихие голоса.

Тетушка Тэнзи разливала чай в свой лучший сервиз. В центре стола красовались тарелка с булочками, и блюдечко с желтым маслом, и кувшинчик с молоком, и серебряная сахарница. Тетушка беседовала не с миссис Эбботт. Когда я ворвался в кухню, мусорщик повернулся в своем кресле и дружески мне кивнул.

Семь

SgrA*

Мне требовалось сознание Артура, если это, конечно, хоть что-то значило, поэтому мы парализовали его произвольную мускулатуру с помощью стандартных нервных блоков — отдаленных производных смертельного яда кураре — во избежание подергивания или чего похуже. Моя медсестра, Мелисса Деметриополюс, также отвечавшая за анестезию, ввела ему в кровь очень низкую дозу гипнотика через внутривенный катетер в левой руке, ровно столько, сколько требовалось, чтобы загасить искры мыслительной деятельности, по-прежнему теплившиеся в его несчастном сбитом с толку мозгу. Голову неподвижно закрепили в стереотаксической рамке, и я ввела быстродействующий анальгетик в несколько точек выбритого участка черепа, дорзофронтально и медиально. Немного выждала, пока наступит полное онемение, затем активировала сверло, источающее привычный запах паленого, которое пассивные сканеры уверенно направили в точку рядом с областью Бродманна 24 и ближайшими базальными ганглиями. Я уже располагала картой функциональных участков его мозга, полученной в результате пяти утомительных сессий в огромных шумных сканерах ФМРИ и ПЭТ [16]. Крови было немного, хотя, если не проявить должной аккуратности, скальп имеет тенденцию к сильному обескровливанию. Я провела стеклянные электроды сквозь кору и дальше, в поясную извилину, большую извилину на внутренней стороне полушария, куда весьма трудно добраться, глубоко в сплетение, отвечающее за волевой акт — так сказать, за способность выбирать и действовать по своему усмотрению. Разместив электроды толщиной с волос, мы в течение четверти часа отслеживали соматические маркеры, калибруя нашу позиционную точность до сотен нанометров. В дальнем конце театра бесстрастно застыла Джесс, кузина Хэндли, завернутая в зеленые покрывала, ее голова с выбритым участком топорщилась размещенными в поясной извилине электродами. Она наблюдала на мелькающими на мониторах огоньками, и ее странное равнодушие отражалось на приборах. Я подумала, что для пятидесятилетней женщины с выбритым черепом она смотрится потрясающе привлекательно.

— Что ж, выглядит нормально, — наконец сказала я. — Готовы, мисс Хэндли?

— Не будем ходить вокруг да около, — слегка невнятно отозвалась женщина. — Врубайте его.

Я сверкнула своей профессиональной улыбкой и кивнула оператору квантовой связи, крепкому бородатому парню по имени Гилберт Грант, каким-то чудом убедившему меня предпринять весь этот безумный эксперимент.

Гилберт нажал на кнопку.

Я знаю, что вы следите за мной, и мне наплевать. Наблюдатели должны наблюдать, а мы — выдерживать их взгляд. Образ и вдох, тело и дух — они больше, чем мир.

Сегодня зеленый лист спорхнул с ветки, словно птица. Я поймал его в ладонь. Длинный, и тонкий, и такой зеленый. Сегодня за обедом на столе лежала зеленая скатерть. Я сам похож на зеленый. Это цвет моего левого глаза. А правый — красный от постоянного зуда. Когда смотришь сквозь лист на небо, видны сосуды, полные бледно-зеленой крови, совсем как в мохнатой гусенице, на которую я наступил и раздавил, только не такой желтой. Душа осторожно крадется по телу, подсматривает одним глазом. Она никого не беспокоит, только все время смеется. Думаю, ее смешит зеленый. Не знаю, почему.

Я всегда был красивым ребенком. Хотя отчего они называют меня ребенком, мне уже шесть, и я принадлежу самому себе, даже если ем их пищу и пачкаю их зелень. Они смотрят, но их взгляды смущенно ускользают в сторону. Что-то сжимает мои руки, меня поднимают, вокруг — снова трава, длинная и пушистая, в ней кишат маленькие животные. Весь день солнце ползет по небу, выжигает его голубизну, и яростная белизна поднимается из зелени, плывет по серой синеве и поет, превращаясь в пурпур, а черные твари падают в кроны деревьев. Я должен быть солнцем, горящим шаром, бьющимся в теле и несущимся, несущимся от зеленого к красному, отчаянно царапающегося, чтобы назавтра снова возвратиться для следующей попытки. Ведь солнце никогда не умрет.