Игра в саботаж - [9]

Емельянов помнил, что в шашлычной они сидели долго, дольше всех остальных посетителей. И когда где-то после двух ночи он вспомнил о голодных котах и засобирался уходить, многие, в том числе и виновник торжества, еще продолжали сидеть.

На самом деле за котов Емельянов не переживал — они были «люди» привычные. Часто он не возвращался домой ночевать, находясь на очередном серьезном задании, поэтому каждое утро перед уходом на службу оставлял им двойную порцию их еды. А коты уже научились эту еду растягивать на весь день.

Емельянов помнил, как где-то в половине третьего он с другом Николаем плелся по Ленина, горланя на ходу какие-то песни. Потом на пути им попался открытый всю ночь гастроном. Они взяли еще водки и закуски — черствую булку, какую-то колбасу, которой Емельянов так и не ел: была у него такая особенность — когда он пил много, то не любил закусывать.

Последнее, что Емельянов запомнил, как они оказались где-то в районе горсада. Сидели на скамейке, пили водку, говорили по душам — Емельянов уже и не помнил, о чем. Единственное, что он вспомнил — как долго не мог понять, почему сослуживец называет его Константином: он привык, что он просто Емельянов, отзывался и на Емелю, хотя терпеть не мог этого прозвища. А то, что он Константин, уже забыл. Надо же — Константин…

Было около половины пятого, когда они оказались на площади Мартыновского, в самом центре, возле остановки. Чуть поодаль, возле ресторана «Киев», была ночная стоянка такси.

Николай соображал лучше, поэтому именно он остановил такси, которое и отвезло их обоих домой. Емельянов жил на улице Льва Толстого, его выгрузили первым. Он еще помнил, как поднимался по железной лестнице парадной на свой третий этаж, как открыл дверь квартиры и прямо в одежде рухнул на кровать. Страшно было даже подумать, сколько он выпил — две бутылки, три? Поэтому получил весь комплект — мучительную головную боль, тошноту и ужасающий запах во рту…

Но кошмары на этом не закончились. На него мгновенно, едва он пошевелился, уставились две пары глаз, обладатели которых уселись на краю его нерасстеленной постели. И с каким же укором они смотрели на него!

Люди не могут так смотреть. В этих глазах было столько молчаливого презрения и возмущения слабостью пустого характера Емельянова, что он покраснел от стыда.

Страшно было даже представить, что сказали бы ему коты, если бы умели говорить! Емельянов почувствовал себя совсем конченой тварью. Пошевелил рукой, пытаясь их прогнать, но коты никак не отреагировали, даже не пошевелись. Они открыто презирали Емельянова! И делали это намного честней и откровенней, чем люди.

— Шо уставились, троглодиты? — прохрипел Емельянов.

Один из котов, более агрессивный и боевой, ответил возмущенным шипением. Второй фыркнул. Емельянов понял, что надо вставать. Если уж коты стали его презирать — это совсем дно.

Кое-как, шатаясь из стороны в сторону, он поплелся на кухню, где отвалил щедрую порцию корма котам. Затем сунул голову под кран с холодной водой и стоял так до тех пор, пока не свело скулы. Но после этого ему действительно полегчало.

На минуту Емельянов почувствовал настоящее счастье от того, что живет не в коммуне, а в отдельной квартире, пусть даже крошечной, однокомнатной и без особых удобств. Страшно было даже представить, что подумали бы соседи, видя его таким!

На этой патетической ноте возвращения к жизни опера Емельянова раздался стук в дверь. Энергичный, громкий, бесцеремонный… Стучать так могли только с его работы. Застонав, он открыл дверь. Ворвались двое — опер из их отдела и шофер служебной машины.

— Десять утра! Где тебя черт носит? Начальство рвет и мечет! — с порога заорал опер. Парень был молодой, неопытный, на вчерашнюю гульку его не пригласили, так как недолюбливали, поэтому состояния сослуживца он не понимал.

— Не ори, — поморщился Емельянов, — я только после пяти утра домой вернулся. Была важная операция.

— Хорошо гульнули? — подмигнул знающий шофер.

— Начальство велело за тобой ехать, когда ты и к 10 утра на работу не явился! — с энтузиазмом встрял парень, не дав Емельянову ответить, впрочем, он и не собирался.

— Да пошел ты… — в сердцах бросил Емельянов.

— Ты что! — Опер аж закипел. — Знаешь, что произошло ночью? Убийство!

— Да ты что! Тьфу на тебя! — Емельянову реально захотелось плюнуть. — Да этого добра у меня каждый день по 10 штук! Чего орать?

— Он велел погнать за тобой машину и отвезти прямо туда, — как-то растерянно сказал парень, еще не привыкший к профессиональному цинизму сослуживца.

— Кого хоть убили? — вздохнул Емельянов.

— Женщину какую-то. В Треугольном переулке. Труп соседи утром обнаружили. Вот и поедем прямо туда.

— А шо за цаца? — прищурился Емельянов. — Шо за сыр-бор разгорелся? Шухер, пыль из носу? За какой такой хипиш опергруппу гонять?

— Ну… я не знаю, — совсем растерялся парень. Он не был одесситом — жил здесь всего год, в угрозыск на работу его направили из Запорожья. В Одессе он не прижился, не захотел, не смог понять ни города, ни его обитателей. Одесский язык безумно его раздражал. И он все строчил и строчил бесконечные рапорты, заявления и докладные записки с просьбой перевести его в другое место. Но все эти писульки начальство пока оставляло без внимания. Емельянов прекрасно об этом знал, так как был опытным опером, с везде налаженными контактами, но помалкивал себе в тряпочку. Он сам был не прочь избавиться от этого парня, который его сильно раздражал.