Игра в «Мурку» - [6]

— Свобода вообще — бремя, — говорит Теодор, и куда подевалось его заикание, — и путь к ней тернист и длинен. Но, достигнув ее, от нее не отказываются — как от любви, как от воспоминаний неповторимого детства.

Переходя на возвышенные темы, Теодор все же не так легко забывает о себе.

— А что касается «Протоколов» (Читатель, заметьте, не просил развивать эту тему), — Бог с ними, их все равно никто не читает. А кто, например, читал «Войну и мир»? — спросил Теодор, беспредельно смелея. — Но все знают, что это большая и умная книга. И автору ее на небесах от этого, вне всякого сомнения, приятно. А если бы ее читали? Одному было бы слишком много французского, другой — слишком много войны, а третий и вовсе зевнет и скажет, что Акунин о том же примерно пишет, но делает это гораздо живее Толстого. А тут инженер какой-то выискался, которому скучно стало в уме складывать 17+18 (сначала 15+15=30, потом остатки — 2+3=5, итого 35), вот он и пошел романы писать. Знаем мы эти романы скучающих инженеров, отставных военных и преуспевших бизнесменов: толково, но без души опишут какую-нибудь конструкцию, боевые действия, динамику биржевых индексов, зато с замиранием сердца расскажут нам о любви. Например, если это полковник инфантерии в отставке, то выглядеть это будет примерно так: «Капитан не видел свою красавицу жену долгих три дня. Сидя на башне танка или похлопывая отечески по плечу усталого солдата, вспоминал он ее светлые кудри и зеленые глаза. И вот наконец, пылая от любви, он обнял ее сзади, схватив левой рукой за правую с…, а правой рукой за левую с…»

— Боже! — удивится себе полковник инфантерии, откидываясь от клавиатуры компьютера, — да ведь никто еще не писал о любви так ярко, так откровенно!

— Скажите мне, кстати, — спрашивает Теодор не то Читателя, не то писателей в зале, — почему у жен преуспевающих предпринимателей, полковников инфантерии и практических инженеров глаза обычно карие или синие, а у героинь написанных ими книг, как и у всех проституток в Интернете, — зеленые? И ведь наверняка, если какой-нибудь мстительный религиозный ортодокс двинет этой проститутке в скулу, хоть из одного глаза да вылетит зеленая линза.

Вообще же, — увлекается Теодор, — цвет женских глаз — это особая тема. Вот увидите однажды где-нибудь незнакомую красивую женщину. Глаз еще не разглядели, но уверены по чертам лица ее, что они серые или голубые. И тут она посмотрит на вас, и вы поражены: на лице от серых глаз — темно-карие. Непонятно в первый момент, как такое может быть? Вы украдкой еще раз бросите взгляд. Точно! Карие! Я видел такие лица пару раз. Их выбросить из головы невозможно. От таких глаз на таком лице в груди у вас пробивается дыра круглая, как в спасательном круге, то есть, пожалуй, шире самой груди. Когда же синие глаза попадают на лицо от карих, то душа тает, обещая жизнь долгую, размеренную и счастливую. Зеленые глаза очень редки. Достаются они женщинам, которых силы небесные предназначили для забав или фантазий начинающих писателей. Пройти с такими глазами спокойно по жизни женщине так же тяжело, как канатоходцу по тросу над цирковой ареной с тарелочкой в руке, и чтобы на тарелочке — колышущийся холодец под розовым хреном.

Друзьям Теодора хорошо известно, что если его не остановить вовремя, то от смелости он быстро переходит к чему-то большему, а больше смелости только наглость. Но кто же его станет останавливать, когда он заливается из партера, да еще перед самим Читателем?

— Кстати, о «Войне и мире». Я в отношении славы и всего с ней связанного довольно расчетлив, — возвращается Теодор, как любой пишущий человек, к своей персоне, — я теперь подумываю, не написать ли мне пьесу или даже киносценарий. Мне очень хочется покороче свести знакомство с актрисами…

Тут наконец Баронесса потянула его за рукав, посмотрела на него светло-серыми глазами. Лицо же у нее было немного от карих и немного от синих глаз. С галерки зашикали Аркадий, Борис и Виктор. Аталия сунула большой и средний пальцы в рот и свистнула так, что Читатель сбежал за кулисы и Теодору не стало не перед кем красоваться.

Прочитав же эти строки о себе и зацепившись за фразу «темен и заносчив в формулировках», Теодор возразил автору, что он вовсе не заносчив и что от заносчивости его отучили шахматы.

— Каким образом? — поинтересовались мы.

— А вот каким, — ответил Теодор, — в седьмом классе я в составе детской сборной по шахматам отбыл в областной центр, Житомир, защищать честь родного города. Соревнования продолжались почти неделю, мы жили в общежитии и питались в столовой. И мне запомнилось, что в этой столовой в чай клали дольку лимона. У нас в семье этого не было принято, и с тех пор, услышав мои восторги, бабушка всегда клала мне дольку лимона в чай, и лицо у нее при этом было немного обиженное. А на соревнованиях я проиграл во всех партиях. Когда я проигрывал последнюю игру совсем маленькому еврейскому мальчику из Бердичева (четверокласснику, кажется), наш тренер в сердцах махнул на меня рукой. Но я решил не сдаваться, и хоть был очень на него обижен, но на следующий год в отборочных соревнованиях решил пойти ва-банк. Я играл с нашим фаворитом, на год старше меня, перворазрядником (у меня был второй разряд). Я пошел в отчаянную атаку с жертвами на его королевском фланге. На какое-то время мой соперник растерялся, стал бледнеть, краснеть. Вокруг нас столпились все, кто не был занят собственной игрой, в том числе и наш тренер. Но перворазряднику удалось устоять против моей атаки, постепенно он укрепил позицию, выровнял игру, стер пот со лба и, пользуясь материальным перевесом, вызванным моими жертвами фигур, привел меня к поражению. Тогда тренер махнул на меня рукой во второй раз и уже окончательно. С тех пор, стоит мне опустить лимонную дольку в стакан с чаем, как заносчивость моя исчезает раньше, чем светлеет чай в стакане.