Игра судьбы - [5]

Молодые люди прошли целый ряд комнат. Всюду были позолота, ковры, дорогая бронза, но чувствовалось что-то запущенное, заброшенное во всей этой роскоши. Видно было, что хозяйский глаз редко заглядывал сюда. На золоченых стульях в прекрасном белом зале слоями лежала пыль, она же покрывала голову мраморного Аполлона превосходной работы, по углам виднелась густая паутина. Халатность, запущенность сказывалась даже во внешности прислуги. В гостиной, как в комнате более посещаемой, было почище, но великолепная мебель была расставлена беспорядочно, а картины висели вкривь и вкось.

— Присядем здесь и подождем. Вероятно, он скоро выйдет, — сказал Николай Андреевич, сев в кресло и пододвигая к себе сборник старинных немецких гравюр.

Кисельников принялся расхаживать по гостиной, рассматривая картины.

«Все выходит совсем-совсем не так, как мы с отцом предполагали, — думал он. — Вместо Свияжских я очутился вот где, да чуть ли не здесь и поселюсь. Чудно! А гвардия-то моя все же, кажется, тю-тю».

Словно в ответ на его мысли раздался голос до сих пор молча рассматривавшего гравюры юного Свияжского:

— Знаете, что хотел бы я вам посоветовать? Не старайтесь вы поступать в гвардию. Мой отец прав: для службы в ней нужны очень крупные средства. Без них вы не будете равным с товарищами. Да и кроме того, настоящая служба в армии, а в гвардии — больше забава. Кто хочет быть настоящим военным, тот должен пройти через армейскую лямку. Если вы согласитесь служить в армии, мы вас живо устроим: через несколько недель будете офицером. Я и сам перешел бы в армию, если бы отец…

В этот момент в дверях появился мужчина лет тридцати: среднего роста, стройный, с красивым, добродушным лицом. Щеки у него были слегка подрумянены, брови подведены; на нем были голубой шелковый фрак, белый камзол с украшенными бриллиантовыми «розами» золотыми мелкими пуговицами, синие бархатные панталоны в обтяжку, белые шелковые чулки и легкие башмаки синего сафьяна с высокими красными каблуками и золотыми пряжками. В левой руке он держал огромный черепаховый лорнет, правой посылал воздушные поцелуи Николаю Андреевичу.

— Долго ждал, а? Что давно не заглядывал? А мы вчера у Винклерши всю ночь в фараона[2] жарили. И, представь, я выиграл! — заговорил Лавишев, облобызавшись с Николаем Андреевичем и поклонившись Кисельникову.

— Занят был. А у меня к тебе, Петр, дельце есть.

Лицо Петра Семеновича приняло скучающее выражение.

— Терпеть не могу дел!

— Да это не трудное. Пойдем немножко пошептаться.

Свияжский отвел приятеля в дальний угол и стал говорить ему про Александра Васильевича. До Кисельникова долетали восклицания Лавишева: «Конечно! Отчего же нет? С величайшим удовольствием! Что, мне жалко, что ли? Все равно комнаты стоят пустыми. Обучим, обучим».

По окончании переговоров Свияжский, лицо которого сияло удовольствием, познакомил Кисельникова с Лавишевым.

— Вот он самый и есть тот провинциал, о котором я тебе сейчас говорил, — сказал он, обращаясь к Петру Семеновичу. — Александр Васильевич Кисельников, Надо из него сделать столичного жителя.

— Сделаем. Это нетрудно. Ведь вы не из обидчивых?

— Ой, нет! — помолвил юноша.

— Тогда и дело в шляпе. Пока что распорядимся! — Лавишев дернул шнурок звонка и сказал вбежавшему лакею: — Приготовь-ка третий этаж, почисть и прочее… Вот этот господин займет его. Я вас прошу, Александр Васильевич, остановиться у меня, сделайте мне честь. Туда снесешь и их вещи! — снова сказал он лакею. — Людей их и лошадей накормить. Одним словом, распорядитесь, чтобы все было как следует. Да поживей. Ступай!

— Благодарю вас, — с поклоном проговорил Кисельников по уходе лакея.

— Позвольте, кто вас учил так кланяться?

— Мой отец три года француза для манер держал, — не без гордости сказал Александр Васильевич.

— Верно ваш француз был из цирюльников. Разве так кланяются? Надо вот как. — И Лавишев сделал изящный поклон по всем правилам искусства того времени. — А ну-ка, повторите, — предложил он юноше.

Кисельников, красный от смущения, неловко поклонился, подражая Лавишеву.

— Ничего, привыкнете. А выньте-ка платок…

Вынимать и развертывать с шиком пестрый фуляр было одним из условий светскости. В движении Александра Васильевича, разумеется, никакого шика не оказалось. Лавишев и в этом наставил его, а затем стал заставлять его повернуться, надеть и снять шляпу, сделать поклон и т. д.; одним словом, усердно муштровал юного провинциала.

— Из него будет толк, Николай, — наконец сказал он Свияжскому, с улыбкой наблюдавшему за «уроком». — А теперь я хочу ку-у-шать, ку-у-шать, — протянул он нараспев, как капризный ребенок. — Я еще не фриштыкал[3]. Каково, а? Едемте к Иберкампфу поесть.

— А не лучше ли к Гантоверу? — проговорил Николай Андреевич.

Лавишев комично поклонился.

— Благодарю! Я еще не хочу умирать с голоду. Что мы найдем у твоего Гантовера? Нет, к Иберкампфу, и никаких. У вас есть запасное платье? — внезапно обратился он к Кисельникову. — Впрочем, если и есть, то сшито по провинциальной моде; следовательно, не годится. Мы с вами почти одного роста. Не побрезгуйте, наденьте мое. Вам пойдет красный фрак; я его только один раз надевал. Заметьте, у меня правило: никогда не надевать дважды одного и того же костюма. Согласны? Григорий, Григорий! — крикнул Лавишев, дергая в то же время шнурок звонка. Лакей вбежал как ошалелый. — Проведи их милость в мой кабинет и помоги одеться, — приказал хозяин. — Возьми мой красный фрак, лосины, ботфорты… Одним словом, третьего дня я надевал. Маленький парик достань для них… Знаешь, что из Парижа прислан. Букли, смотри, вели завить потуже. Ну, иди! Александр Васильевич, он вас живо оденет. А мы пока, Коля, пойдем посмотреть моего нового «араба». Я тебе скажу, не лошадь, а огонь. Да вот сам увидишь.