Игорь Саввович - [22]

– За вас, наши милые, милые женщины! – восторженно пискнул Володечка Лиминский и звонко поцеловал Нелю в щеку. – Будьте здоровы и счастливы!

Неля не заметила поцелуя: три женщины смотрели только друг на друга, были серьезны, печальны и усталы, но рюмки сдвинули громко, коньяк опрокинули в накрашенные рты одним глотком и, подобно людям армейской выучки, без команды, но одновременно сели – по-прежнему серьезные и печальные.

– Я человек культурный, – прежде чем выпить, громко сказал Володечка Лиминский. – Я человек культурный! Утром встану, поброюсь, одеколон допью…

Кто-то неохотно взял яблоко, кто-то лениво ковырнул вилкой семгу, кто-то, сморщившись, жевал лимон. Стало как-то необычно тихо – это полковник Митрий Микитич положил – вот новость! – телефонную трубку. Он никогда не носил форму, в форме Сиротина никто и представить не мог. Летом полковник носил пестрые рубахи навыпуск.

– Поздравьте! – радостно сказал он. – Устроил девчушку в педагогический… Уговорил!

Никто застолом, естественно, не знал, какую девчушку Митрий Микитич устраивал в Ромский педагогический институт, да и сам полковник, случалось, не знал, кто она, эта девчушка, и как выглядит. Устраивал в институт девчушку полковник потому, что кто-нибудь из знакомых позвонил ему и между делом попросил поспособствовать поступлению в институт племяннице старого друга. Этого было достаточно, чтобы полковник Митрий Микитич начал хлопотать. А как же иначе, если полковник круглыми сутками был занят тем, что творил добро, добро и только добро!

– Будет учиться девчушка! – сладостно потирая руки, повторил Митрий Микитич. – А вы уже, поди, назюзюкались.

У полковника было круглое, идеально конопатое лицо, круглые глаза и такой же рот, да и сам полковник при росте в метр шестьдесят два и при здоровой полноте казался абсолютно круглым. Родился он в деревне Ромской области, происходил, как говорят в Сибири, из чалдонского рода коренных русских жителей, и поэтому в его речи сверкали яркие и прекрасные старинные словечки типа «ланись» вместо «в прошлом году» или «намедни» вместо «вчера».

– А ты, милиция, пей! – насмешливо сказал Прончатов. – Скоро опять прильнешь сосунком к телефону!

Рюмки снова были налиты. Лиминский старался шутить и веселиться, но в грандиозной гостиной под абажуром с хрустальными подвесками, казалось, висело дымное облако скуки и неприютности, и даже Прончатов со своей блондинкой Наташей казались печальными. Время текло медленно, как песок в суточных часах. Отбивали медные секунды часы в деревянном футляре, минуты уходили в холодную вечность пресной водой сквозь вялые пальцы, и было такое ощущение, что и в комнате, и за окном, и везде жизнь остановилась, а пристанские шумы походили на стук последнего вагона уходящего в неизвестность поезда.

В двери деликатно постучали. Прончатов быстро поднялся, сделав властный успокаивающий жест, бронзовым идолом пошел к дверям.

– Выйдем вместе! – сказал он Игорю Саввовичу. – Надо сказать пару слов дежурной.

В коридоре Прончатов и Игорь Саввович понимающе переглянулись, затем Прончатов резко открыл двери, не дав дежурной по этажу просунуть нос даже в щелочку, вышел, чтобы «объяснить» дежурной по этажу, почему после одиннадцати часов в его номере пребывали гости, когда гостиничными правилами это было категорически запрещено. От нечего делать Игорь Саввович посмотрел на себя в громадное зеркало. Грудь, если выражаться литературно, раздирало когтями страха, жалили сердце булавочные уколы, но ему самому неожиданно понравилось зеркальное отражение. Стоял спокойный, несуетный, еще молодой человек с непротивным и даже – представьте! – мужественным лицом и такими глазами, что трудно понять: отражается ли в них тоска, или глаза, так сказать, налиты начальственной влагой. «Держись, старина!» – подумал Игорь Саввович и подмигнул своему отражению.

– Крепкая баба попалась! – со смаком и одобрением сказал Прончатов, вернувшись в прихожую. – С юморком, с размахом! Не приняла, а допустила меня до счастья дать ей на лапу… Ну вот что, старче! Я тебя не для дежурной вызвал. – Он положил руку на плечо Игоря Саввовича. – Весь этот междусобойчик я ради тебя устроил. – Прончатов усмехнулся. – Лиминского я не видел? – Он привлек к себе Игоря Саввовича за плечи. – Встряхнись, оживи, почувствуй вкус жизни!

Прончатов выпрямился, страстно продолжал:

– Только не сдавайся, слышишь, не сдавайся – пропадешь. У всякого бывает – жить не хочется! Скрипнешь зубами, и еще как живешь… Ты слышишь меня, старче! Я тебя люблю! Ты штучное производство, Коло-Юльский плот – эпоха, а ты… Ты раскис, как гимназистка! Ну говори! Хочу твой голос слышать – соскучился.

Игорь Саввович молчал – болела опять грудь, и было по-обычному беспричинно страшно. Однако тихо сказал:

– Я стараюсь, Олег! Все, кажется, перепробовал. Безрезультатно.

– Врешь! – загремел Прончатов. – Не стараешься, а – вот именно! – пробуешь… – Он снова обнял друга. – А может, тебе вернуться на Весенинский? Хочешь?

– Не хочу! То есть не думал, хочу ли…

Прончатов замолчал, непривычный: тихий и грустный.

– Хотел бы я знать, что с тобой! – проговорил он. – В болезнь не верю… Знаешь, что Рита сказала моей белокурой пассии? «Всех мужчин мира меняю на одного Игоря Гольцова». – Прончатов непонимающе, словно не человеку, заглянул Игорю Саввовичу в глаза. – Неужели этого мало, чтобы наконец перестать…