И когда под звездным великолепным январским небом он мчался в санях по полю, сверкавшему алмазами, он ловил себя на том, что говорит вслух:
«Безумие… Безумие…»
— Никогда с ней не встречаться! — было его определенным решением, когда он въезжал два часа спустя в Отрадное.
Ужин был роскошный, много вина и затем танцы.
Вера почти не садилась, бесстрастно, как всегда, переходя из рук в руки. Но в ее бледном лице, в полузакрытых глазах, в губах, застывших в напряженной улыбке, знаток женщин угадал бы чувственную волну, поднятую танцем, угадал бы спавший пока темперамент.
Барон не играл в этот вечер. Как будто невзначай он подходил к зеленым столам, следил за игрой и в душе завидовал игрокам. Потом он неизменно появлялся в дверях гостиной и любовался молоденькой женой, порхавшей в вальсе. Не только юнцы-офицеры, даже полковник казался в нее влюбленным. А Балдин — лихой мазурист — кстати и некстати, танцуя с Верой, падал перед ней на колени и целовал ее руки.
— Не ревнуете? — спросил его Лучинин.
Барон удивленно раскрыл глаза и пожал плечами.
«Вот счастливец! Полное отсутствие темперамента…»
— Барон, одно слово… Я давно знаю Веру Александровну… И вот… я позволил себе сделать ей подарок… Я убрал белой сиренью ее гостиную… в вашем доме.
— Сирень? Сейчас?.. Где же вы ее достали?
— Я выписал ее частью из имения моего, из оранжерей, частью нашел здесь у садоводов… Пусть, войдя, она ее увидит! Она так любит цветы…
Барон растроганно пожал руку соперника.
В два часа сели за ужин. Барон ничего не пил, несмотря на шумные тосты. Охмелевший Спримон и Балдин с лицом, налившимся кровью от тугого галстука и вина, несколько раз кричали: «Горь-ко!..» Барон застенчиво оглядывался на молодую жену, конфузливо целовал алые уста. Вера покорялась, как и в церкви, когда старый священник, духовник ее, сказал ей тихо: «Поцелуйте вашего мужа!..» «Я замужем, у меня есть муж. Я баронесса Норденгейм», — ясно сознала Вера в то мгновение. И как тогда, так и теперь поцелуй барона не вызвал в ней отвращения. Она приняла его бесстрастно, но покорно, как неизбежность, как долг, данный ей судьбой.
Надежда Васильевна за ужином была рассеянна и тревожна. Она оценила то, что барон не пил, то, что Вера была так покорна. «Слава Богу!.. Бог даст, обойдется… Стерпится — слюбится», — пробегало в ее голове. То, что Хлудов незаметно ушел еще до ужина, тоже было хорошо… Последние минуты должны были принадлежать одной только Вере. Лучинина она не отпускала от себя. «Не отходите от меня, голубчик, мне жутко», — шепнула она ему за ужином. А сама глядела на обреченную дочь.
В три часа начался разъезд.
Проводив гостей, Надежда Васильевна, против обычая, задержала молодых. Она не могла уже скрыть волнения. Ушла в спальню и послала за дочерью. Вера застала мать в слезах.
— Ну… теперь прощай, моя девочка! Будь счастлива!.. Да хранит тебя Бог!
Опять Вера невольно стала на колени. Волнение матери снова заразило ее. Да… Она уже не Верочка Мосолова. Никогда уже не проснется она в этих стенах.
Мать всхлипывала, целуя ее лицо и крестя ее мелкими- мелкими крестиками.
— Будь умница, Верочка! Слушайся мужа… Боже тебя сохрани ему перечить!..
«В чем? Разве я собиралась перечить ему?» — стояло в удивленном лице Веры. А у матери глаза были почему-то круглые, словно испуганные. И Вере почему-то стало жутко. Новая жизнь, конечно… Все по-другому пойдет. Она оглянулась на рыдавшую Аннушку, которая словно хоронила ее, встретила лживую, двусмысленную улыбку Поли.
Сердце сжалось.
В передней, когда барон почтительно наклонился к руке тещи, она прижалась губами к его виску, потом зашептала плачущим голосом:
— Берегите ее! Она такая слабенькая… Она еще совсем дитя.
Барон сконфузился и не нашел ни одного слова в ответ.
Только около четырех часов барон привез к себе на квартиру молодую жену.
И в карете он не обменялся ни одним словом с Верой. Только бережно запахнул ее салоп и тихонько поискал ее ручку в огромной муфте. Но ручка дрогнула — от испуга ли, от неожиданности… Он не посмел настаивать.
Лучинин был прав. Даже новизна положения и понятное при таких обстоятельствах волнение не ослабили ничуть эстетического впечатления от его поэтически-изысканного подарка. Как разубранная невеста, вся в пышных белых, словно кружевных, кистях и гроздьях стояла в огромной кадке в углу гостиной персидская сирень. Она благоухала и ароматом своим как бы благословляла Веру.
— Как пахнет! — восторженно крикнула она и страстно поцеловала цветы. — Как это мило!.. Merci, Николай Федорович…
— Это не я, Верочка… Это Лучинин…
Они вместе нюхали сирень. Потом он нежно взял в свои руки головку жены и поцеловал ее глаза.
— Ложись спать, деточка… Устала, наверное, замучилась… Лизавета, разденьте барыню!
«Барыню?..» — чуть не переспросила Вера и гордо улыбнулась.
— Какая огромная кровать! Да я утону в ней… И сколько подушек! Зачем это?
Барон тихо засмеялся, поцеловал ручку жены и ушел в кабинет. Хотя он совсем не пил в этот вечер, но кровь била в его виски, и сердце стучало болезненно, с перебоями.
«До чего наивна!.. Ничего не понимает… Настоящая «голубица», как пели в церкви…» И вспомнилось ему несчастное лицо Надежды Васильевны, когда, прощаясь с ним в передней, она шептала:
