— Надолго… ты сюда?
— Завтра еду в Отрадное по делам невесты. Я женюсь…
— Вот как!.. На ком же?
— На Мери Опочининой… Вы ее не знали?
— Что-то не помню… Поздравляю!.. И я вот, друг Володя, женюсь… На старости лет сошел с ума. Понимаешь?.. Завтра свадьба.
— Ну какой же вы старик? Такой молодчина!.. Дайте мне вашу руку!.. Кто же невеста?
— Верочка Шуб… то бишь, Мосолова… дочь… Что ты на меня так смотришь? Разве ты ее знаешь?
Нольде потер горло, но голос все-таки прозвучал хрипло:
— Да… я ее встречал.
— Стало быть, понимаешь… меня? Красавица… тоненькая, беленькая… В дочери мне годится… Какая же я ей пара?
Нольде не слышал ничего. Кровь била в виски.
Взяв его под руку, барон подошел с ним к столу, познакомил его с Балдиным и товарищами, предложил ему шампанского.
Нольде залпом выпил свой бокал, чокнувшись с бароном.
Он много пил в этот вечер, но был молчалив и рассеян, отвечал невпопад и поднялся, наконец, ссылаясь на усталость и головную боль.
— Д-да… глаза у вас странные, — заметил Балдин.
— Володя, я тебя завтра на свадьбу жду, — сказал ему барон, прощаясь.
— Непременно, непременно… если не уеду в Отрадное.
Барон вышел за Нольде на лестницу и опять остановил его. Хотелось говорить. Хотелось открыть перед милым «черноглазым мальчиком» свою застенчивую душу. Разве не был он по-старому одинок? Разве мог он высказать свои сомнения перед вечно шумным, суетливым и злоязычным Балдиным?
Он взял Нольде за пуговицу сюртука, и глаза у него были робкие, несчастные.
— Ну сознайся, Володя!.. Ты в душе смеешься над старым дураком?.. И мне что-то… страшно стало… Такая красавица…
— Но вы — барон Норден фон Норденгейм, — перебил Нольде с надменной усмешкой. — Ей (дочери актрисы, чуть не обмолвился он)… такая партия не снилась…
— Эй, голубчик!.. Полно… Я бы два титула и все гербы отдал бы, чтобы иметь сейчас твою молодость да внешность… да силы нерастраченные… Только это, поверь, и ценно…
Наконец один!
У себя, в номере, Нольде лег одетый на диван и пролежал так полночи, не закрывая глаз, неотступно думая о Вере.
Это дико, в сущности. Что она ему? Особенно теперь, когда он сам через месяц-полтора женится на Мери, которую любит… да… любит всем сердцем и навсегда! Он сам был поражен силой своего волнения. Даже добродушный и доверчивый барон заметил, как изменился он в лице при ее имени… «Что ты так глядишь на меня?..» К счастью, он не понял. О, не встречаться с нею никогда!
Часы били не раз. Он не двигался, не чувствовал затекших членов, онемевших, закинутых за голову рук.
Будет ли барон счастлив с нею? Может ли дать счастье женщина с такими холодными глазами, с таким чувственным ртом? С каким трогательным умилением говорил он о невесте: «Тоненькая, беленькая… в дочери годится…»
О, только не встречаться с нею! Никогда… никогда!
На другой день он не поехал в Отрадное. До вечера он пробродил на бульварах, спускался с кручи за городом и любовался морозным закатом. И эти алые огни небес, и розоватый снег, хрустевший под ногою, и деревья бульвара, одетые инеем, и затем перекрывшиеся пеплом облака и первые робкие огни города — все говорило ему о Вере, все будило его давно уснувшую жгучую тоску и жажду обладания, — то, чего он никогда не испытывал рядом с другом Мери, так доверчиво отдававшейся его застенчивой ласке…
Безумие!.. Безумие!
Вернувшись в гостиницу, он нашел записку Нордена, в которой тот официально просил его быть шафером, называл церковь и указывал адрес Нероновой, где должны были состояться ужин, а затем танцы.
Скомкав записку, Нольде наскоро пообедал и вышел в шесть из дому. Швейцару он дал ассигнацию и сказал:
— Если за мной придут от барона Норденгейма, скажите, что я выехал из города.
Церковь была переполнена народом, и Нольде удалось незаметно притаиться в углу, среди публики посерее. Спримон во всех орденах несколько раз прошелся мимо него и не узнал. Церковь была ярко освещена. Блестело шитье мундиров, сияли эполеты и ордена. Сверкали бриллианты и веяли перья токов. Шуршал шелк, в красивых изломах сиял атлас. Ржание лошадей доносилось со двора. Подъезжали кареты. «Блестящая свадьба…» — говорили кругом.
Жених казался молодцом с его статной фигурой, затянутой в мундир. Полковник и Балдин шутили с ним, но он был рассеян и, как Нольде, не спускал глаз с двери.
Вдруг все головы качнулись вперед. Толпа дрогнула. Гул прошел по толпе. И навстречу невесте грянул торжественный концерт: «Гряди, гряди, голубице!..»
Нольде никогда потом не забыл этой минуты. Даже когда месяца два спустя он сам стоял в церкви, поджидая Мерлетту, и вошла горбоносая девушка под фатой, кинувшая ему робкий любящий взгляд, он и тогда очами памяти и страсти видел не ее, ту, с которой он решил пройти рядом жизненный путь. Он видел вот эту очаровательную Веру, с ее невинно опущенными глазами, ее алые губы на бледном маленьком лице, всю в облаке газа, в миртовом венке. И тогда, как теперь, он дрогнул от желания и ужаснулся его темной силе.
С трудом выбрался он из церкви. А через час уже ехал в Отрадное. Он боялся остаться, чтобы не поддаться искушению видеть Веру вблизи, взять ее за руку, взглянуть в ее глаза.
