Игнач крест - [69]

Бату досадливо отмахнулся, но потом спросил задумчиво:

— А все-таки интересно, почему они такие, эти новгородские урусы? Как ты думаешь?

— Это можно узнать только от них самих, блистательный. Вот хотя бы у той раненой уруски, которая сражалась с нашими чэригами, как настоящий баатур, и от которой теперь не отходит индийская чародеица. Надеюсь, ее красота не пострадала…

— Ого, да ты заметил, что она красавица, — усмехнулся Бату. — Может быть, хочешь допросить ее, мой отважный баатур ноян?

— Лучше, если ты это сделаешь сам, — склонил голову Субэдэй. — Вон ее кибитка.

Саин хан и его полководец направились туда, куда указал Субэдэй, но путь им преградила процессия, перед которой даже им пришлось остановиться: важно шествовали верблюды, на которых в роскошных китайских паланкинах в сопровождении китаянок-прислужниц и многочисленной свиты и охраны ехали семь жен Бату.

Субэдэй, неодобрительно смотревший на это шествие, процедил:

— Говорят, что я родился с саблей во рту и с камнем, зажатом в кулаке. Не знаю, так ли это. Знаю одно — ковер единовластия можно расстелить только на трупах побежденных. Зачем тебе в походе эти женщины? Наше место в седле, и нет рядом с нами места тем, кто не в седле. Урусские пленные и их города тоже нужны нам только для того, чтобы взять у них все, а потом уничтожить. Так поступали в молодости мы с твоим великим дедом.

— Однако, мой славный баатур, — мягко возразил Бату, — китайский советник великого хана Угэдэя Елюй Чуцай, сам потомок царей, говорит: «Хотя мы получили империю, сидя на коне, но управлять ею, сидя на коне, невозможно».

— Но твой великий дед, — упрямо твердил свое Субэдэй, — повелевал, сидя на коне, и даже умер в седле, возвращаясь из победоносного похода на Тангут.

— Ты забываешь, — съязвил Бату, — что именно мой дед взял к себе на службу этого китайца за его ум и бескорыстие.

— Он знал тогда свое место, — воскликнул баатур, в бешенстве хлестнув камчой коня.

— Он и сейчас знает свое место, — продолжал подзадоривать старика Бату, — только место это изменилось, когда он стал служить другому хозяину…

— Да, да. В том-то и дело, — с горечью признал Субэдэй. — Но ты уже можешь войти к уруске — путь свободен.

Они без труда отыскали крытую белым войлоком кибитку, возле которой с обнаженными саблями красовались верхом четыре нукера из тургаутов — охраны самого хана. Лошади из кибитки были уже выпряжены, несколько женщин в теплых чапанах, в высоких шапках — бокка, обтянутых узорчатой тафтой с султанчиками из разноцветных перьев, суетились, покрывая войлоком небольшую юрту.

Бату с недоумением посмотрел на тургаутов.

— Зачем это? — удивился он. — В юрте только индийская чародеица, по вере которой нельзя проливать кровь, да раненая уруска.

— Я уже хорошо изучил новгородских урусов, — хмуро проворчал Субэдэй.

Идущие к вискам брови Бату поднялись еще выше, но он промолчал, подъехав к юрте, спешился и властно постучал рукоятью камчи по ее деревянной основе. Полог, закрывающий вход, откинулся, и показалось тонкое смуглое лицо чародеицы с маленьким красным кружком над переносицей. В меховом чапане поверх зеленого шелкового сари с каймой в виде золотых рыб, с непокрытой головой, гладкими черными волосами, собранными сзади в большой клубок, она молча и бесстрастно взглянула на Бату.

Он выдержал ее взгляд, поморщился, но сдержался и только спросил:

— Как пленная?

— Потеряла много крови. Сознание уже вернулось к ней, но она еще очень слаба, — ответила чародеица по-монгольски не совсем чисто.

— Смотри, если душа ее улетит на крыле птицы в край мертвых, то твоя душа тут же последует за нею, — сурово предупредил Бату.

— Она будет жить, — скривила в презрительной улыбке губы чародеица, — пока я поддерживаю ее силы, а не из-за твоих угроз. Она ничего не ест, не пьет, и дни ее сочтены.

Широкое надменное лицо Бату потемнело, но он и тут сдержался и, отодвинув чародеицу, вошел внутрь.

Александра, лежавшая на нескольких сложенных одеялах, только немного возвышавшихся над покрытым ковром полом юрты, неожиданно увидела прямо около своего лица красные шагреневые сапоги. Глаза ее широко открылись, она отпрянула, волосы разметались по овчинному изголовью. Даже в полумраке юрты Бату увидел, что они отливают чистым золотом. Он наклонился над раненой, и в тот же миг над ним блеснул острый клинок кинжала. Хан, несмотря на некоторую дородность, изогнувшись, выхватил нож из руки пленной, поцарапав при этом пальцы. Он выскочил из юрты, чувствуя, что клинок успел вспороть его шелковый чапан на левом боку. Все это произошло так быстро, что Субэдэй за это время только успел подозвать своего стремянного и с его помощью спуститься на землю. В это время Бату, посасывая порезанную руку, ни на кого не глядя, подошел к коню, взобрался в седло, знаком подозвал чародеицу:

— Когда золотые копья солнца уйдут за небосклон и темнота накроет землю, ты приведешь ко мне в юрту пленную уруску. Я хочу допросить ее.

— Я могу вернуть ей силы, но не могу заставить ее говорить…

— Это уже мое дело! Ступай! Мне еще предстоит узнать, как случилось, что у нее не отобрали нож, и кто в этом виноват, — грозно сказал хан, затыкая клинок за пояс.