Игнач крест - [41]

— Он безрассудно смел, — сказала Александра.

— Что значит в наши дни быть безрассудно смелым? Звать черное черным, а белое белым? — пожал плечами Иоганн. — Уж слишком его студенты, школяры да мы, ваганты, любим, вот пока его и не трогают. Но это еще не все. Он в будущее зрит и утверждает, что человек с помощью сделанных им разных механизмов легко и с огромной скоростью передвигаться будет, быстрее рыбы в воде плыть, быстрее птиц по воздуху летать, что при помощи преломления солнечных лучей в прозрачных чечевицеобразных стеклах самые маленькие предметы, которые даже глазу не видимы, и самые далекие звезды рассматривать сможет и многому другому научится, если смело вперед по пути опыта и познания идти будет.

— Ах, страсти какие! — вздохнула Дарья и даже перекрестилась.

— А что, — не удивился Трефилыч, — об этом нам ведомо из наших сказок да старин. Только это давно было. И люди тогда умели по небу летать, и в зерцала[96] видеть, что от них за много верст находится, да и другие чудеса свершать…

— Ладно, кочеты ясные, — прервала их Александра и поднялась. — Заря близится, и надо будет нам собираться в ратный путь.

Она осмотрелась: пока они слушали рассказ рыцаря, многие уснули прямо за столом или на лавках, кто разошелся по своим подклетям, а Евлампий улегся на пол, положив под голову шкуру медведя.

— Пора всем почивать, — закончила боярышня.

— Как прикажешь, воевода, — ответил Штауфенберг, и все стали устраиваться где кто мог, а он, не долго думая, подсел к Дарье.

До Александры донеслись его жаркий шепот, его односложные, словно бы гудящие слова и тихие ответы Дарьи.

Сама же боярышня и князь Андрей направились в подклеть, чтобы допросить пленного монгола. Афанасий увязался за ними, все еще не доверяя князю.

* * *

Монгол стоял очень прямо в своем разодранном чапане со связанными впереди руками, расставив ноги. Узкие глаза его глядели в лицо князя спокойно, без какого-либо выражения. На щеке запеклась кровь.

— Развяжите его, — негромко приказал князь.

Один из охотников ножом разрезал сыромятные ремни, и пленный впервые с интересом взглянул в лицо князя и стал растирать онемевшие кисти.

— Ты из тумена самого Субэдэя?

Монгол продолжал молчать.

— Как твое имя?

— Амбагай, — помедлив, ответил пленный.

— Ты ранен?

— Нет, я только поцарапал щеку об лед, когда урусы сшибли меня и конь упал.

Князь подал монголу рушник и коротко бросил:

— Намочи в бадейке и оботри лицо. — Потом обратился к Устинье: — Накормлен ли полонянин?

Устинья, поклонившись, ответила:

— А как же, батюшка, все же душа целовецеская…

— Душа! — перебил ее, взглянув исподлобья, Афанасий. — Ворог он, безбожник окаянный.

— Это егда он воюет, — тут же ответила Устинья, которую не так-то легко было смутить. — А егда он в полоне, то тогда уже он убогий и о нем пецься должно.

— Вот ты, князь, — не соглашался Афанасий, — ты был в полоне у иноверцев, много они о тебе пеклись?

— Видишь, с голода не умер, — с недоброй усмешкой ответил Андрей. — Впрочем, они ценили меня как изрядного оружейника. — Потом, круто оборвав разговор, он снова обратился к пленному на его языке: — Сколько войск воюет сейчас Торжок?

— Я простой чэриг, — ответил монгол, — и ты знаешь больше меня. Урусы сражаются, как снежные барсы. Думаю, что мы потеряли уже три хана юрты.

— Значит, потеряли четвертую часть войска, — пояснил Андрей Александре. — У юрты двенадцать отсеков — ханов. Прошлой осенью на Русь выступило четырнадцать туменов, а в каждом тумене десять тысяч сабель. После взятия стольного града Владимира орда разделилась. Одна часть под предводительством Бурундая пошла на встречу с войсками великого князя Юрия к реке Сити, вторую Субэдэй повел на Тверь, а потом и на Торжок. Третью возглавил сам Бату вместе с чингизидами, внуками, как и он, Чингисхана. Он спешит объединиться с Субэдэем, чтобы вместе ударить потом на Новгород. Я тебе уже говорил, боярышня, что Субэдэй окружил город высоким тыном, чтобы никто не мог из него убежать. Внутрь загнали русских пленных, и под их прикрытием чэриги штурмуют стены города. Новоторжцы ведут только прицельную стрельбу, щадя своих. — Неожиданно князь Андрей повернулся к монголу: — Почему великий полководец Субэдэй, покоривший столько царств, взявший столько крепостей, не потерпевший за пятьдесят лет ни одного поражения, вторую неделю не может одолеть этот маленький городок, а? В чем тут дело?

— Об этом я должен спросить тебя и твоих товарищей, — серьезно ответил Амбагай, глядя в упор на князя.

— Пожалуй, — усмехнулся Андрей. — А теперь скажи мне, почему сейчас, во время боя с нашими, ты только отражал удары, а сам не пытался никого убить?

— Я из тех, кто следует за просветленным, — после некоторого раздумья сказал Амбагай. — Я знаю четыре благородные истины, которым он учит: есть страдание, говорит Гаутама, есть причины страдания, есть прекращение страдания и есть восьмеричный благородный путь к прекращению страдания, к нирване. Учитель говорит: никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она. Это извечная дхамма. Победа порождает ненависть, побежденный живет в печали. В счастье живет спокойный, отказавшийся от победы и поражения. Я брахман, а просветленный назвал брахманом того, кто не убивает и не заставляет убивать.