Игнач крест - [40]

— А и ноне пришло время невзгодливое:

Не торгуют купцы, мыта-дани нет,

А и зверя пушного давно не видать;

Нечем мне платить те невыходы,

Еще те ли невыходы великие:

Разве изволишь самого меня

Головою взять со княгинею!

Дарья старалась петь так же бесстрастно, как Трефилыч, но чувствовалось, что события старины увлекают ее.

— Ладно, — говорил грозен посол,—

Ну а чем же ты, князь, потешаешься?

А нет ли у тебя кому в гусли поиграть? —

Тут припомнил ласковый Владимир князь

Про Ставра боярина Годиновича:

А кроме его, в городе Киеве

Не было гораздней на гуслях играть.

Посылал он по Ставра боярина.

Приводили Ставра на почетный пир,

Сажали Ставра супротив посла;

И зачал тут Ставр поигрывати:

Сыгрыш сыграл Царя-града,

Танцы навел ерусалимские,

Величал князя со княгинею,

А еще сыграл послу еврейский стих.

Посол задремал и спать захотел,

Говорил он князю Владимиру:

— Ой ты гой еси, ласковый Владимир князь!

Хотел я тебя головою взять

Со княгинею твоей Апраксеевной,—

Да не надо мне дани-невыходов,

Еще тех ли невыходов, невыплатов

За двенадцать лет по две тысячи;

Ты отдай мне про все добра молодца.

Боярина Ставра Годиновича.

Тут отдышавшийся Трефилыч поддержал Дарью, и они закончили петь уже вдвоем:

В ту пору князь Владимир стал радошен;

Отдавал он Ставра молоду послу,

Затевал пированье веселое

Про многих про князей, про бояринов,

Про могучих богатырей святорусских

Да про всю поленицу[91] удалую.

А Ставр боярин с молодым послом

Седлали коней касожских,

И езжали они в землю дальнюю новгородскую.

— Браво, старик, браво! Ты хорошо пел! — воскликнул рыцарь. — Хороша Василиса Васильевна была, а с Александрой Степановной ей не сравниться.

Иоганн опять взял гусли и, подыгрывая сам себе, запел, обращаясь с улыбкой к Александре:

…Мне в радость не богатый пир,

А в радость мне беседы мир,

Не пышных яств обилие,

А лишь сердечность милая.

Потом продолжил, обернувшись к Дарье Пантелеевне:

Нам есть, чем душу радовать,

Зачем же нам откладывать?

Ведь рано или поздно ведь

С тобой нам праздник праздновать!

Приди, сестрица милая,

Люблю тебя всем сердцем я,

Приди же. свет моих очей.

Приди, душа души моей![92]

Дарья опустила глаза, но румянец стал медленно заливать ее щеки и шею. Александра пришла ей на помощь:

— Скажи, дядя Иоганн, ты много странствовал и, говорят, не признаешь родиной то место, где человек родился?

— Правда, — посмеиваясь, ответил рыцарь. — Потому и ваш славный Новгород как свою третью родину люблю.

— А каковы же первые две? — с любопытством спросил князь Андрей.

— Первая — на Рейне, где я родился и рос. Там чистая, широкая река. Там в густых лесах птицы поют, на склонах холмов виноградники растут, и вино наше рейнское повсюду славится. А вторая моя родина — там, где свободно дышится, где всегда попавшему в беду помочь готовы, где нас добром встречают и не по одежке судят.

— Кого это вас? — поинтересовался Митрофан.

— Нас, вагантов, что по-латинянски «бродячие» значит, да мы и вправду по разным странам бродим. Про нас говорят, что мы благородным искусствам учимся в Париже, древним классикам — в Орлеане, судебным кодексам — в Болонье, медицине — в Солерно, а добрым нравам — нигде.

— Это и видно, — пробурчал себе под нос Афанасий.

— А на что же вы живете, как хлеб насущный добываете? — продолжал расспрашивать Митрофан с каким-то особым интересом — видно, не шла у него из головы мысль сбежать когда-нибудь от своего холопства.

— Мы — как птицы небесные: чем придется, питаемся, где придется, ночуем, страждущим помогаем, больных исцеляем, над насильниками смеемся, а случается, и проучиваем. За это люди нас без помощи не оставляют. Недаром в нашей песне поется: «…в братии скитальческой все скитальцы братья».

— О господи, у вас и песни свои есть! — воскликнула Дарья, которая слушала рассказ рыцаря не отрываясь. — А ну-ка спой, боярин!

— Debes, ergo potes. Ты должен — значит, можешь, — согласился Иоганн, провел пальцем по шести туго натянутым струнам гуслей и весело запел:

Рады мы и мниху[93] с выбритой макушкой,

Рады и пресвитеру[94] с доброю подружкой;

Школяра с учителем, клирика со служкой

И студента праздного — всех встречаем кружкой…

Принимает всякого орден наш вагантский:

Чешский люд и швабский люд, фряжский и славянский,

Тут и клирик маленький, и мужлан гигантский,

Кроткий нрав и буйственный, мирный и смутьянский…

— Ну, хватит, пожалуй, — оборвал песню рыцарь. — Теперь, кто такие мы, ваганты, уразумели?

— Мудрено, — пробормотал Афанасий, — зело смысленно, або мудрено, не про нас. Аз многогрешный есмь смиренный мних, аки червь безногий в пыли простирающийся, не по разуму сие моему…

— Врешь, праведник, — вдруг возмутился Митрофан. — Бог создал тебя не червем, а по образу своему и подобию, и не пресмыкаться в пыли подобает тебе, но идти, подпирая плечами горы высокие и перешагивая реки широкие!

— Мы дружим со всеми, кто достоин дружбы, но на веру ничего, что нельзя самому проверить, не принимаем, — сказал рыцарь, с интересом взглянув на Митрофана. — Опыт — вот что главное, так и английский ученый муж Роджер Бэкон[95] говорит.

— А кто такой этот Роджер Бэкон? — не скрывая недоверия, спросил Афанасий.

— И двух лет не прошло, как мне в одной из моих альма матер побывать довелось, где я учился, — в Оксфордском университете. Там мне с самым молодым и самым знаменитым их профессором познакомиться удалось — с Роджером Бэконом. Он воистину во всем удивителен: необычно глубоки его познания в математике, языках, алхимии, в греческих и арабских рукописях. По его мнению, четыре главные помехи для познания истины есть: преклонение перед ложной мудростью, укоренившаяся привычка к старому, мнения невежд и гордыня. Он цель науки в овладении тайнами природы возглашает, тогда как другие профессора только на Святое писание и труды Аристотеля опираются. Кроме того, он против жестокости властей и развращенности части духовенства выступает.