Иглы мглы - [33]

он перенес, как на столе

пять раз случалось оказаться…

А все же ходит по земле.

Молчал. Работал. Сына с дочкой

воспитывал. И сгоряча

порой выбрасывались срочно

лихие пробки пугача.

Ему на жизнь хватило шума,

устал от грома и огня,

и поступил, наверно, умно,

что к чтенью приучил меня.

Война опять врывалась книгой,

взрывая мозг, лишая сна.

Запоминались просто мигом

героев наших имена.

Дубинин. Кошевой. Матросов.

Панфиловцы… В пятнадцать лет

вставало множество вопросов,

и я на все искал ответ.

Много лет тому назад,

собираясь на парад,

брился тщательно Клочков

с невеселой думой.

Пел. Верней, гудел. Без слов.

В дверь землянки дуло.

Сорок первый, самый нервный,

Самый тяжкий год в войну!

Сразу человек военный

привыкает ко всему:

что порою хлеба мало,

что ночей не спит, усталый;

и к землянке, и к стрельбе,

к неустроенной судьбе…

Привыкает, если утром

будит вой над головой…

Но привыкнуть было трудно

к мысли: "Немцы — под Москвой!"

Лес войной обезображен.

Всюду надолбы и рвы.

До шоссе пешком и — сразу

на попутной до Москвы.

Прямо к Каменному мосту,

как всегда, Клочков прошел.

Кремль. Стена. Куранты.

Вдосталь находился. Хорошо!

Тихо-тихо. Рано-рано.

Стой, Василий! Посмотри.

Площадью, как полем брани,

в бой идут богатыри…

И припомнилось: " Французы…

Подожженная Москва…

В сердце метятся Союзу

немцы…"

Стынет голова.

"Древний город! Вечно рядом,

сердцу русскому родной!

Не бывать фашистским гадам!

Пусть погибнем под Москвой!

Не сдадим!"

Василий вздрогнул.

Звон курантов. И опять

прошлое Руси подробно

стало мимо проплывать…

"Войско Дмитрия Донского

бьет татарскую орду…

Минин и Пожарский снова

гонят польскую беду…"

Возвратившись в полк, Василий

о столице рассказал.

Облик раненой России

стыл встревоженно в глазах.

Рассказал о баррикадах

в тихих улочках Москвы.

О москвичках ненарядных,

маскирующих мосты.

И о клятве. Вновь сурово

повторил своим друзьям:

"До последней капли крови

буду драться, а не сдам

немцу…Трусость не приемля,

за народ паду в бою

и уйду за эту землю

в землю милую свою!"

Немцы шли как на прогулку.

Крупным шагом. В полный рост.

Эхо вздрагивало гулко.

Шли на собственный погост

возле русского окопа.

…В жуткой мертвой тишине

свист стегнул. Пошла работа.

Молотьба. Косьба. До пота.

Как траву на целине,

выкосили немцев ближних…

Следом новые спешат…

Крика своего не слышно.

Ад.

Вот схватились в рукопашной

Двое. Дышат тяжело.

Пар над каждым, как над пашней.

В крупных каплях потный лоб.

Там казах бутылки мечет

в танк с драконьей чешуей…

Полдень, а похоже — вечер:

расстелился дым густой.

Все смешалось в едком дыме.

Но Василий увидал

танк, на миг подъятый дико

на дыбы… И вновь пропал

зверь стальной. Катилось ржаво

металлическое ржанье!

Гром земной грохочет дружно,

будто бы со всех концов

заработали натужно

миллионы кузнецов.

Стук и скрежет бесконечны.

Страшен этот цех кузнечный!

Словно глаз, с небес взирает

солнце. Бой кипит вокруг.

Командира заменяет

не впервые политрук.

Он помочь ребятам хочет,

подсказать, как бить верней.

Верно действует. Хлопочет.

На войне, как на войне.

"Дие-дие…" — Бондаренко

старой шуткой подбодрил.

Рядом поддержал Петренко.

Только… недоговорил…

Подкосила пуля парня.

положила в грязный снег

нежно-нежно, плавно-плавно…

Неподвижен человек.

Диев (прозвище Клочкова)

подбежал к нему. Достал

бинт, но кровь струей багровой

била в десяти местах.

Очередь прошила ровно.

Уложила наповал.

Но Клочков его упорно

все же перебинтовал.

Снова небосвод алеет.

Кажется, и бой слабеет.

Передышка. Посчитали:

наших — девять…Тридцать — тех…

Восемнадцать танков встали

первый горестный успех…

Кто убит — всех помнить ВЕЧНО!

…Конкин, Емцов… всем ПОКЛОН,

самый низкий и сердечный!.

Первый в том бою урон.

____Отступление о предателе____

Не кончен бой, но знаем мы исход…

И вот в живую ткань повествованья

вползает (и в такой семье!) урод

без Родины, без имени и званья…

Их было 28. Лишь один

живым из боя с танками вернулся.

Они врагу не показали спин…

Но был еще один… Проклятый.

29-й!

Испуганный, он бросил автомат.

Он поднял руки. В плен хотел сдаваться.

Ну, как его назвать? Российский мат

об эту падаль может замараться.

Я имени его не разузнал.

Его не называл боец Натаров,

тот, выживший… А только рассказал

о том, как этой сволочи не стало.

Его казнили сами. Высший суд

соратников, друзей и побратимов.

Предатель! Обнажилась подло суть.

И честь его, как жизнь необратима.

А бой не закончен… Взгляните,

врагами закрыт горизонт.

И рвутся с отчизною нити,

и сузился маленький фронт.

Фашистские грузные танки

похожи на вздувшихся жаб.

Сородичей топчут останки,

меж трупов фашистских кружат.

Второй эшелон. Горы стали

с землею мешают людей.

Солдаты смертельно устали.

Скорей бы уж, что ли. Скорей…

Во имя немеркнущей жизни,

на страх вековечный врагам,

родимая матерь-Отчизна,

дай силы своим сыновьям!

И снова Москва пред глазами.

Клочков вспоминает опять

о битвах великих сказанья,

святую российскую рать…

Разносится четко и мерно

звенящего голоса медь:

"Друзья! Нам придется, наверно,

на этой черте умереть!.."

Простившись последним объятьем,

с тревогой и болью в глазах

погибли, как кровные братья,

москвич, украинец, казах.

Погибли, погибли герои,

для них отошли навсегда

огни несвершившихся строек

и звездных миров города.

Стихов недописанных яркость,

все, что накопилось в душе,