Иерусалимские гарики - [20]

и мы великолепны безнадёжно

Угрюмый опыт долгих лет

врастанья в темноту –

моей души спинной хребет,

горбатый на свету.

Я живу, никого не виня,

не взывая к судам и расплатам,

много судей везде без меня,

и достойнее быть адвокатом.

Есть сутки – не выдумать гаже,

дурней, непробудней, темней,

а жизнь продолжается – даже

сквозь наши рыданья над ней.

Вампиров, упырей и вурдалаков

я вижу часто в комнате жилой,

и вкус у них повсюду одинаков:

душевное тепло и дух живой.

Насыщенная множеством затей,

покуда длится времени течение,

вся жизнь моя – защита от людей

и к ним же непрестанное влечение.

Всегда приходят в мир учителя,

несущие неслышный звон оков,

и тьмой от них питается земля,

и зло течёт из их учеников.

Играя соками и жиром

в корнях и семени,

объём и тяжесть правят миром

и дружат семьями.

Пристрастие к известным и великим

рождается из чувства не напрасного:

величие отбрасывает блики

на всякого случайного причастного.

Вдоль житейской выщербленной трассы

веет посреди и на обочинах

запах жизнедеятельной массы

прытких и натужно озабоченных.

Лепя людей, в большое зеркало

Бог на себя смотрел из тьмы,

и так оно Его коверкало,

что в результате вышли мы.

Поскольку в наших душах много свинства

и всяческой корысти примитивной,

любое коллективное единство

всегда чревато гнусью коллективной.

Подвержены мы горестным печалям

по некой очень мерзостной причине:

не радует нас то, что получаем,

а мучает, что недополучили.

Разбираться прилежно и слепо

в механизмах любви и вражды –

так же сложно и столь же нелепо,

как ходить по нужде без нужды.

Люди мелкие, люди великие

(люди средние тоже не реже) –

одичавшие хуже, чем дикие,

ибо злобой насыщены свежей.

Пошлость неоглядно бесконечна,

век она пронзает напролёт,

мы умрём, и нас она сердечно,

с тактом и со вкусом отпоёт.

В житейской озверелой суете

поскольку преуспеть не всем дано,

успеха добиваются лишь те,

кто, будучи младенцем, ел гавно.

Беда, что в наших душах воспалённых

всё время, разъедая их, кипит

то уксус от страстей неутолённых,

то желчь из нерастаявших обид.

По замыслу Бога порядок таков,

что теплится всякая живность,

и если уменьшить число дураков –

у них возрастает активность.

Нет сильнее терзающей горести,

жарче муки и боли острей,

чем огонь угрызения совести;

и ничто не проходит быстрей.

Всегда проистекают из того

конфузы человеческого множества,

что делается голосом его

крикливая нахрапистость ничтожества.

Несобранный, рассеянный и праздный,

газеты я с утра смотрю за чаем;

политика – предмет настолько грязный,

что мы её прохвостам поручаем.

По дебрям прессы свежей

скитаться я устал;

век разума забрезжил,

но так и не настал.

А вы – твердя, что нам уроками

не служит прошлое – неправы:

что раньше числилось пороками,

теперь – обыденные нравы.

Везде вокруг – шумиха, толкотня

и наглое всевластие порока;

отчество моё – внутри меня,

и нету в нём достойного пророка.

Я думаю, что Бог жесток, но точен,

и в судьбах даже самых чрезвычайных

количество заслуженных пощёчин

не меньше, чем количество случайных.

Я насмотрелся столько всякого,

что стал сильней себя любить;

на всей планете одинаково

умеют нас употребить.

По праху и по грязи тёк мой век,

и рабством и грехом отмечен путь,

не более я был, чем человек,

однако и не менее ничуть.

Днём кажется, что близких миллион

и с каждым есть связующая нить,

а вечером безмолвен телефон,

и нам по сути некому звонить.

Не ведая притворства, лжи и фальши,

без жалости, сомнений и стыда

от нас уходят дети много раньше,

чем из дому уходят навсегда.

Увы, сколь коротки мгновения

огня, игры и пирования;

на вдох любого упоения

есть выдох разочарования.

Есть люди – едва к ним зайдя на крыльцо,

я тут же прощаюсь легко;

в гостях – рубашонка, штаны и лицо,

а сам я – уже далеко.

Он душою и тёмен и нищ,

а игра его – светом лучится:

Божий дар неожидан, как прыщ –

и на жопе он может случиться.

По вечной жизни побратимы

и по изменчивой судьбе,

разбой и ложь непобедимы,

пока уверены в себе.

Ничуть не склонный к баловству

трепаться всуе о высоком,

неслышно корень поит соком

многословесную листву.

Случай неожиданен, как выстрел,

личность в этот миг видна до дна:

то, что из гранита выбьет искру,

выплеснет лишь брызги из гавна.

Что царь или вождь – это главный злодей,

придумали низкие лбы:

цари погубили не больше людей,

чем разного рода рабы.

Добреют и мягчают времена,

однако путь на свет совсем не прост,

в нас рабство посевает семена,

которые свобода гонит в рост.

Простая истина нагая

опасна тогам и котурнам:

осёл культуру постигая,

ослом становится культурным.

У всех по замыслу Творца –

своя ума и духа зона,

житейский опыт мудреца –

иной, чем опыт мудозвона.

Как бы счастье вокруг ни плясало,

приглашая на вальс и канкан,

а бесплатно в судьбе только сало,

заряжаемое в капкан.

Мир бизнеса разумен и толков,

художнику даёт он пить и есть;

причина поклонения волков –

в боязни пропустить благую весть.

Рассудок мой всегда стоит на страже,

поскольку – нет числа таким примерам –

есть люди столь бездарные, что даже

пытаются чужим ебаться хером.

Паскудство проступает из паскуды

под самым незначительным нажимом;

хоть равно все мы Божии сосуды,

но разница – в залитом содержимом.

К игре в рубаху-парня-обаяшку

не все мои знакомые годны:

едва раскроют душу нараспашку,