Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [82]

Вера в переселение душ не исключает того, что в одном воплощении я был одержимым сторонником вооружённого восстания, а в другом, убедившись на собственном опыте в пагубности войны, – противником насильственных действий. Память души, живущей в том или ином теле, её ответственность за содеянное в некотором смысле определяет наше поведение в новом воплощении. Другими словами – в каждом новом земном обличье душа обогащается приобретённым опытом и знаниями, что позволяет уяснить причины и следствия поведения людей. Я уже был богатым и бедным, высоким и низкорослым, удачливым и невезучим, господином и рабом. Не потому ли с лёгкостью вживаюсь в состояние разных людей: в сомнения предводителя войска по поводу начала войны, в медленно угасающее сознание раненого солдата, в отчаянье земледельца, потерявшего свой урожай. Но не могу представить себя на месте зелота – фанатика, убивающего собрата только потому, что он видит ситуацию иначе. Впрочем, может быть, Иосиф Флавий в своих описаниях Иудейской войны не был объективен к тем, которые, в отличие от него, ради независимости не дорожили ни своей, ни чужой жизнью.

Когда ночью не могу уснуть, чего только не приходит в голову: обрывки не связанных друг с другом мыслей сменяют друг друга… Почему-то вспомнились демонстрации по поводу Первого мая и Октябрьской революции, на которые принуждали ходить в институте и на работе, они были для меня пыткой. Разговаривать с человеком один на один интересней, чем участвовать в шумных праздниках, массовках. А если случалась очередь за чем-либо, я всегда оказывался последним – не нырять же в толпу. Одиночество – наказание или благо? Никто не разделяет мои одинокие вечерние прогулки, когда можно смотреть на проступающие на небе звёзды, вслушиваться в тишину…

Вот и сейчас встал среди ночи – не было сил возвращаться в сон, – приснилась большая комната в общежитии, заставленная неприбранными постелями; их владельцы поспешили отправиться на праздник жизни, а я остался один. Я тоже порывался уйти куда-нибудь, но всякий раз снова и снова оказывался в той безлюдной комнате с разбросанными чужими вещами… Чтобы избавиться от навязчивого видения, только и оставалось встать и взять одну из длинного ряда ещё не прочитанных книг. Однако не могу сосредоточится. Всплыли в памяти слова писателя Альбера Камю: «…Самая большая заслуга человека в том, чтобы жить в одиночестве и безвестности». Почему-то подумалось о том, что некоторые со своеобразной психикой, попав в Иерусалим, представляют себя Машиахом. Моё же воображение – в пределах деяний царя Соломона, оставившего непревзойденные псалмы, государство на грани распада и «Экклезиаст» – книгу, повествующую об эфемерности жизни, о том, что старания достичь могущества и славы ни к чему не ведут – все равны перед лицом смерти.

Скоро начнёт светать, а сон всё не идёт ко мне. Пью снотворное, вытягиваюсь на постели и стараюсь проследить процесс засыпания. Нет, не спится, никак не могу избавиться от обрывков мыслей… Комната – замкнутое пространство, то ли круглое, то ли квадратное. Интересно, нирвана, то есть ощущение отсутствия причастности к жизни, помогает абстрагироваться от сознания своей ненужности? Пожалуй, нет; евреи, в отличие от индусов – страстный, деятельный народ, нирвана не для нас.

Снова пытаюсь читать… не могу сосредоточиться. Только и остаётся, что отмечать звуки, метящие тишину: рокот холодильника, нарастающий и затихающий гул самолёта, стук палки полуслепой женщины, что живёт этажом выше, – у неё тоже бессонница, вот и ходит по комнате. Завести бы аквариум с золотыми рыбками, говорят, если следишь за движениями рыбок, отвлекаешься от своих мыслей, успокаиваешься. Отвлечься бы и от нестерпимой боли в спине, пью обезболивающее – не помогает.

Мучит страх за внука: легко возбудимый, нетерпеливый мальчик ни с кем не может поладить. Я часто слышу сдерживаемый плач в его голосе. Ни к кому и ни к чему не причастный, он звонит мне – единственному, кто готов терпеть его крики, истерику. В такие минуты, что бы я ни говорил, он не слышит меня. Вспоминаю свою юношескую депрессию, длившуюся до тех пор, пока не понял: только я сам могу наполнить смыслом свою жизнь.

Выхожу на балкон, страшит чернота ночи; на небе ни луны, ни звёзд. Слышал, так бывает в минуты, предшествующие утренней заре, когда только и остаётся, что переждать этот непроницаемый мрак.

– Зачем человек живёт? – однажды спросил мой мальчик.

Я растерялся, не знал, что ответить. Сказал первое, что пришло на ум:

– Чтобы быть счастливым.

– Как быть счастливым?

– Заниматься тем, что тебе интересно. У каждого свои способности, своеобразное видение мира…

– А ты счастлив? – перебил меня внук.

– Да, я делаю то, что хочу, но по-настоящему буду счастливым, когда ты приедешь.

– Значит, любовь к человеку важнее любви к какому-нибудь делу и всяким умным занятиям?

– Нужно и то и другое. Вот только любовь к человеку не всегда бывает взаимной, а своё дело всегда при тебе.

– Ну да… – в раздумье проговорил Арик и, как всегда, не прощаясь положил трубку.

А я, как всегда, остался с ощущением незаконченного разговора и надеждой, что внук услышит меня.