Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [33]

Невозможно надеяться на безопасную жизнь в изгнании. Куда же нам стремиться, как не в свою страну, где Бог Израиля, народ и язык Израиля едины:

О радость мира, жемчужина стран, мечтой о тебе зачарован.

К тебе на Восток рвётся сердце моё, но к Западу я прикован.

Никто не измерит скорби моей о прежнем твоём величье,

Скорби о том, что быльём поросло и скрылось под мёртвым обличьем.[98]

Из Толедо направляюсь в мусульманскую Кордову с надеждой, что в городе остались друзья и почитатели ещё с юности. Впрочем, куда бы я ни направился, понимаю: избавление можно обрести только на своей земле; и чем несбыточней мечта о возвращении, тем горше тоска неприкаянности и печальнее песня изгнания:

Ты ждёшь ли ещё, Сион, вестей от детей твоих,

Пленённых, рассеянных вдали от полей твоих?

Из ближних и дальних стран, на всех четырёх ветрах,

Сион, принимай поклон, привет сыновей твоих!

Лелею тоску мою, и слёзы, как воду, лью;

Падут ли росой они во прах на горах твоих?

Но вижу порою сны: вернутся твои сыны;

Я б арфою стал тогда и пел на пирах твоих![99]

Кордова предпочтительней не только мусульманским правлением, но и тем, что окажусь среди коллег-литераторов, там есть огромная библиотека греческой и арабской литературы, студенты в университете изучают медицину и дискутируют о философии Платона и Аристотеля. В просвещённом городе мои единоверцы чувствуют себя в относительной безопасности.

Кордова – моё последнее пристанище, больше переселяться некуда. Здесь на заработанные в Толедо деньги в качестве придворного врача открываю свой врачебный кабинет. При этом соблюдаю все правила нашей веры: для женщин и мужчин у меня разные приёмные дни, в случае кровопускания есть специальная накидка для женщин, чтобы на теле было видно только место надреза. И есть у меня скрытый угол, где пациенты оставляют плату за приём, если денег нет – не платят. Интересно, все ли целители вживаются в участь больного? Я думаю не только о недугах, но и по возможности стараюсь понять душевное состояние человека, обратившегося ко мне, участвую в его судьбе. И неважно, что меня, подобно Гиппократу, не увенчают золотым венком за доброжелательность к любому страждущему. Например, тем, кто пребывает в подавленном состоянии из-за невозможности реализовать себя, свою внутреннюю сущность, пытаюсь внушить волю к переменам, действию. Каждый по мере возможности, абстрагируясь от обстоятельств, должен стараться наполнить смыслом свою жизнь.

На днях приходил молодой человек с чувством вины, делающим невыносимыми, казалось бы, благополучные будни. Будучи искусным ювелиром, Пинхас не мыслит себя ни за какой другой работой. Рассказывал, что, ещё будучи мальчиком, затем подростком, заглядывался на украшения женщин. Не сместился его взгляд с ожерелья на шею и прочие прелести красавиц и когда стал юношей, мужчиной. О том, чтобы учиться любимому ремеслу, и речи не было, нужно было помогать отцу заготавливать дрова на продажу, чем и жила семья.

– Я с нетерпением ждал позднего вечера, – рассказывал Пинхас. – Когда все укладывались спать, удалялся в свою каморку, где колдовал над куском медной проволоки, делал из неё украшения, которые потом дарил бедным невестам. Все считали, что умом тронулся. И так из года в год я был приговорён – не мог бросить своё увлечение. Отец уже потерял надежду найти мне жену: ну кто пойдёт за человека, который «не в себе». Случайно сделанный мной браслет увидел хозяин ювелирной лавки. Обещал дать всё, что пожелаю: драгоценные камни, золото, серебро, самые лучшие инструменты – и сказал, что будет платить за работу хорошую цену. При этом у него было одно условие – сменить веру, стать христианином. Я долго не соглашался, потом поддался искушению, соблазнился от безысходности, отчаянья. Утешался тем, что об этом никто не узнает, и я по-прежнему буду верить в Единого Бога евреев.

Молодой человек тяжело вздохнул, замолчал, затем продолжал:

– Не буду вам рассказывать об ощущении восторга, когда получил в своё распоряжение всё, что есть у ювелира при дворе шаха. Появились деньги, много денег; отец купил новый дом, сёстры принарядились. Теперь самая красивая девушка готова выйти за меня замуж. Казалось бы, всё хорошо – дело процветает, изделия рук моих раскупаются, едва дойдя до прилавка.

Но… нехорошо мне на душе, старался оправдать себя тем, что искал сходство христианства с иудаизмом в вопросах о свободе воли, веры и разума. Приверженцы Нового Завета верят в Святую Троицу, но я-то знаю, что Бог один, един и всеобъемлющ. Крестившись, я особенно остро ощутил свою приверженность вере отцов. Ничто меня теперь не радует…

Пинхас говорил, что чувство растерянности в последнее время стало особенно нестерпимым. Говорил, что совершил преступление против самого себя, ведь всегда знал, жил с данным нам Законом и самой главной, первой заповедью Всесильного: «Я Бог твой, и не будет у тебя других богов». Рассказывал, что, когда со своим работодателем оказывается в церкви, начинает молиться по христианскому канону: «Отче наш…», – а продолжает: «Барух Ата Адонай Элохейну…» Вина и тревога преследуют его. Оказалось, что есть нечто сильнее желания устроиться в жизни.