Иду на перехват - [31]

Подкатила рвота, и он перегнулся через борт лодки. Коварная волна будто только и ждала этого, ударила в днище и вышвырнула его за борт. Он захлебнулся и чуть не потерял сознание. Выплевывая горечь, он все же попытался догнать лодку, но она, подхваченная ветром, уносилась от него, как перекати-поле, тащила за собой.

Океан бушевал. Свинцовые волны, похожие на рушащиеся горы, с грохотом валились на человека и окатывали его с головой, швыряли, словно букашку. Он тянул лодку за шнур к себе, но она почти не поддавалась. Им овладел страх. В такой холодной воде долго не продержаться, уже сейчас немеют руки. Неужели смерть?.. Нет!

Лаптев собрал все силы и стал наматывать шнур от лодки на руку. Лодка приближалась по сантиметру. Вот она уже рядом. Еще усилие — и он будет в ней. Юрка напрягся. А океан будто смеялся над ним. Руку свела судорога, и ветер рванул лодку, разматывая шнур.

Сил больше не было. Ныло все тело, ломило кости, туманилось сознание, но надо было начинать все сначала.

Ветер пролетел и стих так же внезапно, как и начался. Заходящее солнце просвечивалось сквозь пепельную дымку облаков, обливало волны кровавым отблеском. Скоро наступит ночь. Пилот понял, что смерть рядом. А как хотелось жить! Он еще раз собрал силы и настиг лодку. И тут сознание покинуло его…

На аэродроме нас поджидала санитарная машина. Юрку сразу же увезли в госпиталь.

— Как он? — подошел ко мне Геннадий. Их самолет приземлился раньше.

— Ничего, терпимо.

— Только летать ему больше не придется, — сказал Пчелинцев. — Перелом ноги, травма черепа.

Лаптев не будет летать! Я мог представить себе что угодно, только не это. «Как ты будешь без истребителя?» — вспомнились его слова. Разве сможет он жить, не летая! Только теперь я стал сознавать, что для нас значит летное дело.

Геннадий тоже стоял удрученный. Я взял его за руку.

— Прости, я был не прав.

— Да шо ты! Вот Юрка… — Голос его сорвался. Он помолчал, а потом поднял голову: — Ты бы сходил к Синицыну.

— Да, иду.

Я взглянул на часы и направился к штабу. Из летной столовой после ужина выходили летчики. Мне было не до еды: я раздумывал, захочет ли после всего случившегося разговаривать со мною Синицын? Но все-таки пойду к нему. Надо уметь отвечать за свои поступки и иметь смелость признаваться, когда не прав. Пусть даже выгонит меня из кабинета, все ж будет легче: буду знать, что исполнил все, что должен исполнить честный человек.

Дежурный по штабу сказал, что Синицын в парткоме.

Я подошел к кабинету с табличкой «Партком», дверь была приоткрыта, оттуда доносились голоса:

— …не стоит. Из него выйдет неплохой летчик.

Я узнал бас Синицына. Видимо, говорили обо мне.

— А вы как думаете, Николай Андреевич? — спросил незнакомый мне голос.

— Может быть, товарищ генерал, — не определено ответил Мельников, как всегда, спокойно, но что-то в его голосе почудилось мне новое, непонятное. — Но наказать его стоит. Не ради моего принципа, ради самого Вегина, чтобы не случилось с ним, как с Лаптевым или, того хуже, с Кедровым.

— А это еще кто?

— Забыли, товарищ генерал? Тот самый лейтенант Кедров, из-за которого вы в академию меня не пустили.

— Ого, кого вспомнил! Поди лет пятнадцать прошло!..

— Может, пятнадцать, может, более, а мне кажется, будто это произошло вчера. — Мельников вздохнул, и я понял, что появилось в его голосе новое грусть и раскаяние. — Он стоит у меня перед глазами. Не хотел я тогда выпускать его в полет, словно предчувствовал. Нет, не предчувствовал, знал: у него и раньше ни один полет не проходил без фокусов. А я, по существу, попустительствовал: летчику-де свойственна дерзость.

— Поэтому вы в другую крайность ударились, за ручку стали водить своих летчиков? Молодежь побоялись даже в летно-тактические учения включить? Генерал спрашивал насмешливо, но сурово.

— Да, не хотел рисковать. Вы сами говорили, что погибнуть летчик имеет право только в бою.

— Я и теперь это утверждаю. Но безаварийность достигается не путем упрощенчества, а высокой выучкой. У вас в полку самый малый налет по сложным видам боевой подготовки.

— Считал, незачем торопиться. Помните, сколько мы ходили вокруг самолета, прежде чем подняться в небо?

— Тогда другое время было. Если мы сегодня таким темпом будем продвигаться, нас растопчут. Вы поняли, почему ваши летчики упустили нарушителя?

— Понял, товарищ генерал. Вот вам мой рапорт. — Зашелестела бумага. Я строго спрашивал за ошибки, — продолжил после паузы Мельников. — Себе тем более не могу их простить.

Наступила тишина. Я повернулся и вышел из штаба. Откровение Мельникова словно сдернуло с глаз моих темную повязку, и я увидел командира совсем другим человеком. Теперь понятны были его задумчивость и суровость. Да, носить на своей совести вину за гибель человека — это, пожалуй, потяжелее, чем лишиться звездочки на погоне. И вместо прежней неприязни я испытывал теперь к Мельникову сочувствие и уважение. И на свои проступки смотрел по-иному. Было стыдно за них. Да, летчику, как и саперу, права ошибаться не дано, за каждую ошибку надо расплачиваться.

Я сидел на скамейке возле курилки, мучаясь раскаянием, и не заметил, как ко мне подошел Синицын.