«Иду на красный свет!» - [25]

Призывников старшего возраста, среди них был и отец, разместили в здании реального училища, в большом угловом доме на улице Коменского. Этот дом со множеством окон, выходивших на улицу, с большими воротами и огромным двором будто специально был предназначен для постоя солдат.

Первые несколько дней они занимались тем, что ездили за соломой, ходили в старые казармы получать одеяла и миски для еды. Ложки полагалось принести с собой из дому или купить в лавке у Нитшей. Им не выдавали даже солдатской формы — только старые выцветшие фуражки. Так они и ходили на полевые ученья, за город, где их обучал военному делу старый усатый унтер, у которого звездочки были пришиты не только на фуражке, но и на лацканах его штатского пиджака.

Стояли чудесные осенние дни. Белые облака неподвижно застыли в голубом небе над городом, необъятные дали светились чистыми красками. Фруктовые деревья в садах были усыпаны плодами. Где-то далеко, на линии горизонта, тянулись леса, и их тень, отраженная в густой синеве, падала на кромку полей. При виде этих картин что-то мирное и прекрасное нисходило в души людей, жаждущих набраться сил, приобщиться к этой красоте и вобрать в себя хотя бы крупицу мудрости, чтобы подняться выше черных страстей и нелепого безумия войны. Природа оставалась чарующей, как прежде, оставалась верной своим законам, война не касалась ее.

А за будеёвицкой часовенкой, где спят вечным сном французы, погибшие в войне за австрийское наследство, старые ополченцы упражнялись в выполнении команд «кругом!», «шагом марш!», «налево!», «направо!». Вместо поворота направо половина взвода поворачивалась налево. А когда подавалась команда изменить направление на марше, все это уморительное сборище, словно под воздействием неведомой центробежной силы, начинало растекаться в разные стороны.

Потом им выдали брезентовые пояса вместо кожаных и длинные, давно списанные штыки образца 1866 года, с которыми воевали еще под Градец-Кралове, во время австро-прусской войны, которую Австрия проиграла, и в этом обвиняли несчастного генерала Бенедека{26}, как будто он мог что-нибудь изменить. И когда ополченцы затянули пояса поверх своих штатских пиджаков, а сбоку привесили длинные штыки, то для довершения картины оставалось только прокричать славу государю императору и светлейшему габсбургскому двору, который всегда питал такую трогательную любовь к солдатам, этим наряженным в униформу «сынам отечества».

— Ну и ну… — дивились прохожие, останавливаясь у часовни и разглядывая солдат в странной экипировке. — Докатились…

Хотя отец и был мобилизован, ночевать поначалу он приходил домой. При первой возможности он исчезал из казарм или из здания реального училища. Друзья среди ополченцев всегда могли предупредить его в случае необходимости. Так он и ходил в своем удивительном обмундировании, не обращая на это внимания, а мы даже рады были видеть его таким, полувоенным-полугражданским. Большую часть дня отец проводил дома, с нами, и мы как-то даже забыли, что он мобилизован.

Но всему приходит конец. Однажды отец явился уже в военной форме — в синих брюках и голубом мундире. Чувствовалось, что и эту одежду господа военные начальники раздобыли с трудом, потому что ополченцы зачастую были одеты в разное. И все-таки они выглядели уже солдатами.

В это время мы зачастили в кинематограф Ванеков. Мы упивались фильмами и не пропускали ни одной новой программы. Мы видели все очень веселые фильмы с участием Макса Линдера и все очень грустные фильмы с Астой Нильсен. Мы узнавали все новых и новых актеров и увлекались все новыми и новыми приключениями. В кинематограф охотно ходили и солдаты. Народу набивалось много. В тяжелом, спертом воздухе помещения трудно было дышать. От некоторых солдат резко и противно пахло казармой. Но когда начинался фильм, мы забывали обо всем.

Демонстрировавшиеся фильмы были похожи один на другой — удивительно беспорядочные, распадавшиеся на отдельные фрагменты. То, что в жизни тянется годы, совершалось в них в течение нескольких минут, и зритель воспринимал это как нечто естественное. В конце концов нам начинало казаться, что и жизнь похожа на эти фильмы, столь же безрассудна, беспорядочна, чудовищна, бестолкова.

Старой жизни пришел конец, и с ней уходило в прошлое наше наивное, милое детство. Мы становились другими, быстрее взрослели, словно наше время бежало в темпе стремительных кадров. Мы начинали понимать, что перестаем быть детьми, что во многом становимся похожими на взрослых, которые мчались куда-то сломя голову, исчезали бог весть где, и никакая сила не способна была их остановить.

Я вспоминаю то воскресное утро, когда матушка раньше обычного разбудила нас. Отец, уже одетый, стоял возле наших постелей. Он хотел попрощаться с нами на тот случай, если ему уже не удастся отлучиться из казарм. Уезжал он в понедельник. Это последнее воскресенье пролетело так быстро, что мы даже не заметили его. А вот понедельник навсегда запомнился нам. Я помню его во всех подробностях, как будто все происходило только вчера.

Ополченцы шестьдесят девятого полевого полка, размещенные в здании реального училища, были готовы к отправке с самого раннего утра. Одни, задумчиво погруженные в себя, ходили по двору, другие взволнованно переговаривались. Офицеры стояли у ворот в ожидании распоряжений. Потом пришел командир батальона, высокий, стройный, хорошо сложенный подпоручик запаса, и объявил сбор. Унтер-офицеры проверили состояние маршевых рот, командир обратился к солдатам с короткой и сухой напутственной речью. Батальон в полной боевой готовности должен выступить в два часа дня, никто не имеет права отлучиться, все остаются в училище до отправки на вокзал.