«Иду на красный свет!» - [140]

.

Художественное лицо Чапека неизменно, даже если некоторые его сочинения отмечены поверхностной философичностью или некой эффектностью построения мыслей, касающихся метафизики. Но при этом перо Чапека никогда не служило абстрактным божествам. Писать для него не означало вступать в некий величественный «храм искусства», стоящий в стороне от жизни. Когда в 1921 году Чапек объясняет, почему написал самую знаменитую свою пьесу «R.U.R.», он говорит: «У меня речь шла не о роботах, а о людях». И то же повторяет он пятнадцать лет спустя в пояснении к «Войне с саламандрами»: «Я писал своих «Саламандр», потому что думал о людях». Это могло бы быть эпиграфом к любой его книжке. Было время, когда он писал о людях с игривым озорством в своих первых литературных опусах, позже искал в людях то, что есть в них здорового, естественного, честного и человеческого, их мелкие радости и жажду счастья, а были времена, когда он испытывал ужас и страх за судьбу человечества, своей страны и своего народа. Возможность злоупотребления техникой на пользу каким-то дьявольским нечеловеческим поступкам приводила его в ужас. В такие минуты чапековское творчество приобретало новые масштабы. Исчезло все, что казалось прославлением посредственности, что рисовало мир как идиллию, и слово Чапека зазвучало с мобилизующей силой, превратившись в призыв и оружие.

Как и Гашек, Ольбрахт и Ванчура, Карел Чапек — один из величайших наших писателей межвоенного времени. Он стал им в силу ярко выраженной оригинальности, своего художественного языка, своей всесторонности, новаторства, честности художника, благодаря тому, что был глубоко связан с национальной традицией и прокладывал новые пути нашей литературе, что каждым своим писательским действием он вмешивался в жизнь, чтобы помочь ей измениться к лучшему. Он умел не только точно и поэтически изобразить обычного человека и его жизнь, но и поставить важные, волнующие вопросы, имеющие широкое общественное значение, даже если сам не мог найти на них ответа.

1970 г.

Перевод И. С. Граковой.

Иржи Тауфер — поэт нашей эпохи [37]

Когда в 1928 году известный критик Ф. К. Шальда передавал свое детище — литературный журнал «Творбу» — любимому ученику и соратнику Юлиусу Фучику и «Творбе» предстояло заменить закрытые к тому времени коммунистические издания, в Моравии вышла тоненькая книжечка первых стихов семнадцатилетнего Иржи Тауфера «Вечерние глаза».

В том же 1928 году Витезслав Незвал издал свою знаменитую поэму «Эдисон», Йозеф Гора — книгу «Струны на ветру», Франтишек Галас — свой первый стихотворный сборник «Сепия», тогда же вышла одна из самых поэтичных книг Константина Библа, «С кораблем, что привозит чай и кофе», обратил на себя внимание сборником «Панихида» Вилем Завада.

1927—1928 годы были урожайными в поэзии; особенно успешно выступили поэты младшего поколения, чьи имена засияли на литературном небосклоне после первой мировой войны.

Они представляли поэзию совсем иного типа, нежели пролетарский поэт Иржи Волькер, со дня смерти которого прошло четыре года. Схлынули волны хрестоматийной славы — мало, впрочем, волновавшей самого Волькера, который «любил мир и шел на баррикады за него», — молодые поэты избирали иные пути.

Восходит солнце нового направления в литературе — поэтизма{312}, наделавшего немало шума, и праздничное ликование, прославление красот природы, мира вытесняют в стихах строки о борьбе.

«Вечерние глаза», только что появившийся сборник юного Тауфера, стоял как-то особняком среди этих книг, он отличался своей интонацией, чистотой чувств и прелестной наивностью юности. Кто из начинающих поэтов мог избежать обаяния «Плотины» Шрамека? Лирики, прозрачной, как волшебно журчащий лесной родник, пронизанной экзальтированной грустью, которую тогдашнее поколение искренне воспринимало как свою собственную. В этих стихах умирали цветы, пели скрипки, распахивались окна и глаза, звонили колокола, по улицам бродили нищие. Все было согрето светом любви, и человек в них был добрый и сильный.

Типичные юношеские стихи, какие пишут в семнадцать лет.

Эпоха, однако, была слишком бурная, насыщенная социальными переменами и переворотами, и не прошло и года, как пытливого юношу с широко раскрытыми глазами, с любовью и болью взиравшего на мир, было не узнать.

Менялись времена, менялся литературный процесс. Франю Шрамека сменил Станислав Костка Нейман. Затем наступает эра Иржи Волькера, А. М. Пиши, Франтишека Немеца, Сваты Кадлеца, Ярослава Сейферта и других.

После смерти Иржи Волькера в начале 1924 года молодые поэты, вместе с ним присягавшие на верность алому знамени, больше не видят своей цели в борьбе; ровесники И. Тауфера или немного старше его проповедуют новые мироощущения и кокетничают перелицованными чувствами — всем тем, от чего волькеровско-незваловское поколение, воспитанное Нейманом на материализме, звавшем со страниц журнала «Червен» на социальную революцию, отказалось раз и навсегда.

Принято считать, что новые поколения приходят на смену прежним согласно какому-то закону противоположности, непохожими на тех, что были до них.