«Иду на красный свет!» - [11]

Матушка еще много лет спустя не раз вспоминала общество, которое собиралось у Райнеров. Сюда приходили супруги Гейдуки и Янсы, поэты Ян Рокита и Антонин Клаштерский{7}, местный литератор Шебек (Ариэтто){8}. Иногда заходила Ольга — дочь писателя Якуба Арбеса{9}.

— Все это были художники, поэты, оперные певцы или музыканты, — говорила матушка, наморщив лоб. — Я уж и не знаю, кто еще. Хозяин любил общество, любил потчевать гостей и устраивать всякие забавы. На это он был большой мастер. По службе ведал он городским хозяйством, лесными угодьями, экономиями и прудами. Когда осенью спускали пруды и вылавливали рыбу, у нас не переводились щуки и карпы. А потом начинался сезон охоты, мы запекали зайцев и куропаток, готовили мясо серны, которое подается чуть-чуть сырым. У пани Кошатковой я научилась готовить разные вкусные кушанья, но только здесь, у Райнеров, прошла настоящую школу поварского искусства. Я не хвастаюсь, — улыбнулась матушка. — Будь у нас деньги, я бы вам показала, что я за кухарка.

Об Адольфе Черном и его жене Божене матушка рассказывала особенно часто. Она не видела их уже добрых тридцать лет. И вдруг однажды — это случилось в мрачные годы фашистской оккупации — к нам зашла пожилая дама в сопровождении седоусого старца в темных очках и представилась: «Мы — Рокиты». Они, мол, приехали на несколько дней в Писек. И когда узнали, что мама жива, решили проведать ее и вспомнить годы своей молодости.

В ту пору пан Черный был уже старым и больным человеком. Он плохо слышал, разговаривать с ним было трудно. По большей части он молчал или смотрел на нас страдальческим и задумчивым взглядом, в котором таились печаль и тревога. Благородное лицо пани Божены тоже осунулось под бременем забот. Она страшилась за судьбу мужа, которого немцы не арестовали по чистой случайности. Для ареста у них было немало причин. Ведь Адольфа Черного все знали как неустанного поборника идеи славянской дружбы, одного из самых активных защитников лужицких сербов и страстного борца за их права.

В недолгие часы встречи словно что-то спало с плеч нашей матушки. Стало легче на сердце и у пани Божены. Они будто вернулись в былые времена, на несколько десятилетий назад, и мир наполнился для них покоем, стал таким, каким они знали его в годы молодости. Божена Черная вспомнила, как матушка носила ей записочки от Яна Рокиты, который жил вместе с Клаштерским в доме «У золотого колеса», как помогала им устраивать свидания, прибегая к различным невинным уловкам, так как старая пани Райнерова, мачеха Божены, ни за что не позволила бы, чтобы девушка из хорошей семьи встречалась с молодым человеком без присмотра родителей. А матушка в свою очередь спросила пани Божену, помнит ли она стихи из сборника Рокиты «Лилии из Твоих садов», которые когда-то знала наизусть.

Многие из них уже стерлись в памяти Божены. Ведь это было так давно. Но пан Черный не преминул упрекнуть ее в этом, когда в следующий раз принес книгу стихов «Любовь» — в нее вошли и стихи из того, первого его сборника. Он принес тогда и еще три книжки: «Я видел душу женщины», «Лесная сказка» и «Зимняя сказка». Нам он подарил четвертый том своих сочинений, который назывался «Революция». В него вошли стихи, написанные им под впечатлением первой русской революции 1905 года:

Гул под землей нарастает глубинный,

землю колеблет раскатистый гром.

Чудится, что через взгорья, равнины

к далям распахнутым, за окоём

тысячи диких коней пролетают…[3]

Я не знаю, кто из наших поэтов, кроме Яна Рокиты, в те годы так живо и непосредственно откликнулся на события в России:

Идущим толпам — ни конца, ни края,

их не сдержать, им вешний слышен зов.

Как будто это реки, лед ломая,

выходят с ревом волн из берегов[4].

Напомню еще заключительные стихи из поэмы «10 октября 1905»:

Лица шагающих закаменели.

Толпы идут, в их молчанье — гроза,

пальцы — в кулак, и к намеченной цели

строгие устремлены глаза.

Это безмолвие силою ярой

жарче огня и морозов грозней.

Видите? — Мир отметается старый

красными стягами завтрашних дней[5].

Со стороны Нерудовой улицы от дома тянулась высокая и длинная стена, за нею — сад и довольно просторный, вымощенный камнем квадратный двор. Во дворе стояла колонка, из которой брали воду, росли два дерева грецкого ореха, а к задней стене дома, окаймленной длинным грязно-желтым балконом, лепилось множество пристроек с квартирами, сдававшимися внаем.

В воскресные дни по улице с утра тянулись вереницы жителей близлежащих деревень. Сначала они отправлялись в костел, а потом за покупками в лавки. Путь их лежал мимо нашего дома, и отец, встав пораньше, всегда выстраивал во дворе высокие пирамиды разных плетеных корзин и кошелок и настежь распахивал огромные ворота. Во дворе становилось оживленно, как на ярмарке. Крестьянки и крестьяне останавливались, заходили во двор, присматривались к товару, и уж тут-то отец пускал в ход все свое умение, чтобы они выбрали хоть что-нибудь. Надо было обладать ловкостью и терпением — ведь иногда из-за нескольких крейцеров торг длился чуть ли не четверть часа.

Квартиранты в доме постоянно менялись. Пожалуй, только наша семья оставалась в нем до тех пор, пока Райнер не продал его Яришу, богатому владельцу фабрики готового платья; Яриш тотчас отказал нам в квартире.