Идол - [12]
— А через год появился Он.
— Да. И тогда я даже радовался, что всё так повернулось. Я, наверно, восхищался Им. Даже написал несколько стихотворений в Его честь, — Зенкин покраснел. — Да. Я их написал.
Лунев обдумывал услышанное, но мыслями своими с приятелем делиться не торопился. С непроницаемым лицом он протянул:
— А ты понимаешь, что твои речи могли тоже сыграть роль в сложившейся ситуации?
— Что? Нет, нет, — замотал головой Зенкин. — Кто я такой, в конце концов? Я же никого ни к чему не призывал, не агитировал. Я не участвовал во всех этих политических играх. И вообще, даже мои речи — по большему счёту, это была шутка, баловство…
— Баловство? — он посмотрел в глаза Зенкину, старательно имитируя холодный потусторонний взгляд. — Большинство наших слов — обыкновенное баловство. И тем не менее, они имеют силу. Наши слова, Евгений, как и наши мысли и наши желания, имеют свойство накапливаться и материализоваться. Если ты и ещё несколько десятков таких, как ты, мечтали о властной руке, которая захватит всё в свой кулак, откуда ты знаешь, что эта мечта не ожила?
Лунев замолчал и задумался, сколько здравого смысла в том, что он сейчас озвучил, и почему Зенкин так виновато на него смотрит.
11-20
Ночь. Массивный письменный стол слегка поблёскивал от света из окна.
В темноте, при лунном свете кабинет выглядел совсем по-другому. Это было таинственное царство теней и загадочных существ, что прятались под их покровами. Здесь глаз исследователя едва успел рассмотреть малую часть сущего.
На тёмной глади стола бумага белела и шуршала, за окном слабенько виднелись очертания одной из реальностей, а в углах стояла густая непролазная тьма. Лунев сидел спиной к ней, настороженно вслушиваясь. Прятавшиеся обитатели тьмы могли выскочить в любой момент, никто не гарантировал, что они так не сделают. Здесь, на грани жизни и смерти, в тайне, чреватой сумасшествием, Лунев ловил свои откровения, он вслушивался в шёпот проплывающих мимо слов и пытался разобрать их запутанную вязь.
Сейчас он делал то, что при всём старании не мог объяснить коллегам по перу. Неприручённой и своевольной ночью стихотворение потихоньку нашёптывалось ему, по собственному желанию проникнув в его голову.
— Камень, камень, — пробормотал он. — Камень падает и… останавливается. Нет, не в ритм. Падает и… ложится.
Первая строчка есть. Если она правильная. (Хотелось бы надеяться — при первой неправильной строчке очень трудно уловить стихотворение верно).
— Внизу… в низине… в аллеях… Нет, не то.
Внизу, что-то внизу. Когда камень упал — какие-то ленты отовсюду. Длинные, извилистые…
Ритм. Слышится ритм. Та-та-та-та, та-та, та-та-та.
— В переулках ночных пустота. Нет. Бессмысленно.
Чувство глубины. Будто можно нырнуть вниз и спрятаться.
— Долины… По долинам… туман. Ползёт туман.
Ложбина.
Вот это слово — ложбина.
По ложбинам ползёт туман?
— И в ложбинах клубится туман. Клубится… Не в ритм. Стоит туман. Нет, там что-то про «клубится».
Клубы… Клубы могут быть дыма… Может, не «туман», а «дымка»?
— И в ложбинах дымки клубы.
Он недовольно поморщился. Немного не то. Но очень близкое к тому, что должно быть на самом деле.
— Хорошо, пусть пока так. «Камень падает и ложится. И в ложбинах… по ложбинам — дымки клубы». Теперь рифмы. Ложится… Клубы…
Только рифмы не хотели находиться. Если вспоминались слова, близкие по созвучию, они никак не подходили по настроению. Труды, болты… Ложится — ложиться. Это и вовсе не рифма.
А может, эти слова — «ложится» и «клубы» — вообще неправильные? Что он за них уцепился? Та же дурацкая привычка, оставшаяся со времён его первых поэтических попыток — влюбиться в первоначальный вариант и ни за что не признавать, что он дефектный. Лунев вздохнул. Ему жаль было ломать уже сложившуюся конструкцию, но если того потребует стих, придётся сломать. И начать всё заново.
Ладно, пока оставить. Перейти к другой строфе.
— Беспроглядна тёмная ночь… Нет, банально.
Лунев щёлкнул настольную лампу — жёлтый круг света упал на стол с листами бумаг.
Он записал первые две строки, чтобы не забыть, пропустил место для следующих двух и задумался. Он не представлял, о чём писать.
— В тишине тихий голос шепчет…
Он вздрогнул. Опять голос? И в этой, пришедшей вдруг строке? Что за наваждение?
— В тишине… тихий… Нет, не пойдёт, — заметил он, как бы надеясь беспристрастным, чисто техническим оцениванием скрыть испуг. — Бессловесный голос… мне… шепчет.
Стоп, строки. В вас вклинивается кто-то чужой.
— Бессловесный голос мне шепчет, что… что… Пропуск. Он съедает… Нет, он захватит. Он уносит — вот. Он уносит, та-та… Пропуск! Сквозь туман.
Лунев на секунду примолк.
— Тогда рифма во второй строчке — «обман».
Он набросал слова на бумагу, хотя они ещё не оформились, ещё могли измениться или вовсе разбрестись. Просто страховал свою память.
— Потому что у стен есть уши. Потому что у ламп есть глаза…
Стоп, довольно! Это-то к чему было? Откуда взялось?
Лунев беспокойно заёрзал на стуле: слова выходили слишком живыми. Вот и скрипнуло сзади что-то — он быстро оглянулся. Кажется, никого.
Мысли материализуются — конечно, разумеется, мы это знали, о чём и был разговор. Ну, Лунев, твои слова доказываются текущей реальностью — что ж, ты рад? Не особо, если честно: доказываются они не очень приятно. Он посмотрел на листок с разрозненными словами: вроде пока ничего жуткого написано не было. Там вообще почти ничего не было — одни разбросанные обрывки.
Вместо эпилога к роману «Идол». История людей, прошедших через многое, но обязанных жить дальше.«Но он мёртв. А мы живы. Это наша победа. Другой вопрос — нужна ли она ещё нам. Если да — значит, мы выиграли. Если нет — значит, он».
«Ринордийск… Древний и вечно новый, вечно шумящий и блистающий и — в то же время — зловеще молчаливый; город фейерверков и чёрных теней, переменчивый, обманчивый, как витражи Сокольского собора: не поймёшь, в улыбку или оскал сложились эти губы, мирное спокойствие отражается в глазах или затаённая горечь. Как большой зверь, разлёгся он на холмах: то тихо дремлет, то приоткрывает неспящий лукавый глаз, то закрывает вновь».Ринордийск — столица неназванной далёкой страны… Впрочем, иногда очень похожей на нашу.
Третья и заключительная часть ринордийской истории. Что остаётся после победы, и была ли победа вообще… Или всё, что есть — только бесконечная дорога к далёким огням?
В подборке рассказов в журнале "Иностранная литература" популяризатор математики Мартин Гарднер, известный также как автор фантастических рассказов о профессоре Сляпенарском, предстает мастером короткой реалистической прозы, пронизанной тонким юмором и гуманизмом.
…Я не помню, что там были за хорошие новости. А вот плохие оказались действительно плохими. Я умирал от чего-то — от этого еще никто и никогда не умирал. Я умирал от чего-то абсолютно, фантастически нового…Совершенно обычный постмодернистский гражданин Стив (имя вымышленное) — бывший муж, несостоятельный отец и автор бессмертного лозунга «Как тебе понравилось завтра?» — может умирать от скуки. Такова реакция на информационный век. Гуру-садист Центра Внеконфессионального Восстановления и Искупления считает иначе.
Сана Валиулина родилась в Таллинне (1964), закончила МГУ, с 1989 года живет в Амстердаме. Автор книг на голландском – автобиографического романа «Крест» (2000), сборника повестей «Ниоткуда с любовью», романа «Дидар и Фарук» (2006), номинированного на литературную премию «Libris» и переведенного на немецкий, и романа «Сто лет уюта» (2009). Новый роман «Не боюсь Синей Бороды» (2015) был написан одновременно по-голландски и по-русски. Вышедший в 2016-м сборник эссе «Зимние ливни» был удостоен престижной литературной премии «Jan Hanlo Essayprijs». Роман «Не боюсь Синей Бороды» – о поколении «детей Брежнева», чье детство и взросление пришлось на эпоху застоя, – сшит из четырех пространств, четырех времен.
Hе зовут? — сказал Пан, далеко выплюнув полупрожеванный фильтр от «Лаки Страйк». — И не позовут. Сергей пригладил волосы. Этот жест ему очень не шел — он только подчеркивал глубокие залысины и начинающую уже проявляться плешь. — А и пес с ними. Масляные плошки на столе чадили, потрескивая; они с трудом разгоняли полумрак в большой зале, хотя стол был длинный, и плошек было много. Много было и прочего — еды на глянцевых кривобоких блюдах и тарелках, странных людей, громко чавкающих, давящихся, кромсающих огромными ножами цельные зажаренные туши… Их тут было не меньше полусотни — этих странных, мелкопоместных, через одного даже безземельных; и каждый мнил себя меломаном и тонким ценителем поэзии, хотя редко кто мог связно сказать два слова между стаканами.
«Сука» в названии означает в первую очередь самку собаки – существо, которое выросло в будке и отлично умеет хранить верность и рвать врага зубами. Но сука – и девушка Дана, солдат армии Страны, которая участвует в отвратительной гражданской войне, и сама эта война, и эта страна… Книга Марии Лабыч – не только о ненависти, но и о том, как важно оставаться человеком. Содержит нецензурную брань!
«Суд закончился. Место под солнцем ожидаемо сдвинулось к периферии, и, шагнув из здания суда в майский вечер, Киш не мог не отметить, как выросла его тень — метра на полтора. …Они расстались год назад и с тех пор не виделись; вещи тогда же были мирно подарены друг другу, и вот внезапно его настиг этот иск — о разделе общих воспоминаний. Такого от Варвары он не ожидал…».