Идиоты - [39]

А потом они вырастут. Сначала она — девочки взрослеют раньше, девочки взрослеют быстрее, девочки взрослеют намного заметнее. Ложемент станет слишком мал для нее, и она просто уйдет. Будут запланированы торжественные проводы, но она просто уйдет ночью, не сказав ни слова и ни с кем не попрощавшись. Ни с кем. Удальцов будет летать еще полтора года, в последних экспедициях с трудом втискиваясь на свое место, отчего начнет затекать все тело и сделается трудно дышать. Затем уйдет и он.

Возможно, он даже согласится на эту церемонию. Не из тщеславия — из равнодушия. Это проще, чем планировать побег, красться по темному коридору, перелезать через решетку. Выслушает речи, возьмет награды и уйдет — нескладный подросток, который подпрыгивает и подергивается, словно еще не привык к земной силе тяжести. Словно не может поверить, что освободился от тугой ласки ложемента. Уйдет, зная, что эта большая жизнь закончилась навсегда и осталась только обычная, маленькая, — та, из которой больше нет выхода. У каждого человека есть план Б — на случай, если будет слишком тесно и душно, если существование сделается совсем невыносимым. Уйти в сантехники, выучиться на священника, окунуться в войну, записать роман, попасть в бомжи, потеряться в путешествии. Всегда есть что-то дающее силы потерпеть — еще день, еще месяц, еще жизнь. У него не останется ничего. Эта дверь закроется насовсем, а других выходов из жизни, к которой он приговорен, уже не будет. Даже если найдется лазейка — разве может что-нибудь сравниться с вечно вращающимся калейдоскопом космоса, теплым шепотом секретов, далеким звоном приключения?

Конечно, тогда Удальцов не понимал всего этого так отчетливо. Он вообще ничего не успел понять и только ощутил приближение катастрофы — чутьем почти животным, поскольку дети, еще не окончательно став людьми, умеют чувствовать, а не воображать и любовь, и пустоту. Удальцов закричал даже не от страха — скорее от тоски, и эта тоска прогнала Капитана со скамейки, заставила излиться прочь, на улицу, сквозь кусты и деревья, на которых, казалось, должны были остаться влажные следы его эластичного тела и шевелящиеся на ветру тонкие мягкие волосы.

Удальцов кричал, зная, что крик его бесполезен. Даже если бы рядом оказался не единственный равнодушный прохожий, давно скрывшийся из виду, а десяток воскресных неловких отцов, которые испугались бы, представив на месте Удальцова своих детей, и потеряли бога от этого страха. Даже если бы они бросились в погоню за Капитаном, повалили на землю, били ногами, пока не лопнули все его внутренние пузыри и жидкость тела не вытекла бы в песок. Даже тогда — что бы это изменило? Удальцов уже отравился мечтой, и в этом мире для него больше не было места. Чего бы он ни достиг, кем бы ни стал — ничто не могло сравниться с судьбой, придуманной для него Капитаном и прожитой за те несколько минут на детской площадке. Прожитой до конца, до самого донышка, так что внутри ничего не осталось и только немного саднило, как если бы его кто-то выскреб, собирая со стенок последнее.

На следующий день Удальцов начал методично обходить все детские площадки в округе, постепенно расширяя круг поисков. Он не мог бы объяснить даже самому себе, зачем ему нужен Капитан. Чего он хотел — уйти с Капитаном? Выслушать его еще раз? Снова натравить на него взрослых? В любом случае, Капитан нигде не появлялся, хотя Удальцов уже забрался в совсем далекие районы. В этих путешествиях ребенку было гораздо проще пропасть, чем в придуманной космической одиссее, однако с Удальцовым никогда ничего не случалось. Видимо, он тоже перестал быть нужен этому миру. В конце концов, Удальцов оставил поиски и только продолжал ходить на площадку, где встретил Капитана. Он больше ни во что не играл, не представлял себя ни каскадером, ни космонавтом. Просто сидел на скамейке и ждал. Ждал двадцать восемь лет.

Конечно, у него была какая-то жизнь за пределами этой детской площадки: он учился, работал, знакомился и расставался с людьми, — но все это было ненастоящим, временным, непрочным. Удальцов не мог заставить себя по-настоящему заинтересоваться карьерой или семьей, чувствуя в реальности неизбывную фальшь. Цели казались бессмысленными, средствам не было оправданий. Он жил даже не вполсилы: Удальцов вообще не растрачивал себя на жизнь и следил, как она проходит сквозь него, не задевая ничего главного. Со временем он начал замечать и других, похожих на него этой невовлеченностью в общую явь. Кого-то Удальцов встречал на улице, с кем-то пересекался по работе, но многие, так же как он сам, приходили на детскую площадку и чего-то ждали, поставив рядом с собой картонные стаканы с пластиковыми крышками. Друг с другом они не разговаривали, но и так было ясно, что все эти люди когда-то встретили здесь Капитана и тоже струсили, оставшись доживать лишенную мечты жизнь.

Сперва это была просто тень. Под закрытыми веками исчезли тепло и свет, словно кто-то убавил яркость мира. Удальцов открыл глаза и увидел заслонивший солнце женский силуэт. Женщина стояла спиной к нему, очень прямо, чуть расставив ноги в узких джинсах, и смотрела на детскую площадку. Волосы, выбившиеся над ухом из прически, отливали золотом. Она явно не собиралась идти дальше — даже так, со спины, против солнца, было понятно, почему она здесь. Свободных скамеек уже не осталось, поэтому Удальцов подвинулся, пересев на самый край. Женщина повернула голову на шорох, и они на мгновение встретились взглядами. Это была она — выросшая девочка из его большой жизни. Большой рот с уже опускающимися уголками, тонкий нос, темные глаза — их асимметрия была всегда почти незаметна. Женщина молча села на другой край скамейки, поставив рядом сумку, и снова стала смотреть на площадку, больше не обращая на Удальцова никакого внимания.