Идиллии - [24]
Но очень скоро он пресытился всем, сам развеял и радость свою и цветы и без жалости затоптал их в грязь. Он начал сердиться и рваться и однажды под вечер, когда по всей широкой равнине стрекотали цикады сказку о последнем, усталом дне жатвы, он понесся по ближним и дальним дорогам пыль собирать и бросать ее в небо. Все притихло, вокруг потемнело, а он взвился над полем с пылью в обнимку и закрутился в бешеной пляске.
С тех пор он бездомный бродяга: пред каждым кривляка, над каждым насмешник. — Встретится ль возчик, спешащий домой, — он с дороги собьет, дунет за пазуху, будто бы хочет проверить, сколько тот заработал. Пахарь ли благочестивой рукой засевает осеннюю пашню — налетит он сзади, семена рассыплет и дерзко свистит ему в уши.
У него нет стыда. Он рассказал бы тебе без утайки, за чем гонялся, в каких побывал передрягах. Но дрема одолевает тебя, он видит — ты уж не слушаешь. Через дверь ли, которую ты забыл запереть, через трубу ли — он выскочит голый на улицу, завернет за угол дома и опять босыми ногами зашлепает по подмороженной грязи. В полусне приоткроешь глаза — жар погас, все затихло, его уже нет.
Не хмурься, ни на кого не сердись. — Если от старого киота у тебя сохранилась лампада, встань, зажги. Когда свет озарит источенную жучком святогорскую икону — помолись за всех, кто в долгую осеннюю ночь не сидит у теплого очага, а без забот, но и без радости влачит свою жизнь, бессчастный.
Из окна
Нынче пастухи рано пригнали овечьи отары с гор от сыроварен, где доили овец и варили брынзу, рано вернулись в село погонщики с извоза. Завтрашний праздник будут встречать и бедняки и богатые. Когда это бывало, чтоб Рале в такое время усидел дома! Позаботился и свечи принести, и салтамарку[15] почистить, чтоб завтра чуть свет пойти с первыми богомольцами в церковь… Целый день шатался бы он со своей ватагой по селу из корчмы в корчму, а стемнеет — повел бы их к колодцу, куда сходятся девушки за водой. Сколько букетиков он у них из кос повыдергивал!.. С какой только не заигрывал, какую не обманывал? И до сих пор молодки при встрече с ним опускают глаза и вспыхивают, как пионы. А старухи, сидя на приступках и глядя на Рале — каким он стал домовитым хозяином, — поджимают губы и цокают языком: надо же, как этот вертопрах остепенился…
— Пускай болтают, что хотят. Всякому свое… Рале ни до кого нет дела. Он положил свечки за киот, повесил на крюк салтамарку и открыл окно, потому что в комнате было полно дыма. Оперся локтями о подоконник и высунулся наружу.
Дворы и крыши засыпал снег по самые трубы, легкий синеватый туман стоял над сугробами, и в тумане едва различимо ширилась и расстилалась вечерняя тьма. Густой черный дым поднимался из каждой трубы. За побелевшими, словно усыпанными цветом деревьями послышался топор дровосека, невдалеке кто-то хлопнул калиткой и поспешил скрыться в доме.
Одни только молодые гуляки, вчерашняя верная Ралева ватага, не расходятся по домам. Обвязавшись широкими кушаками, натянув высокие сапоги, они слоняются по улицам, поддевают друг друга и хохочут — все такие же, будто он только что их оставил.
Рале ждал, что они его окликнут, вместо этого кто-то отпустил шуточку и все покатились со смеху. Он понял, что смеются над ним, над его домовитостью, над тем, что он присмирел… И смотри-ка, прошли мимо, ни один даже не взглянул на него…
— Словно это не я водил их до вчерашнего дня, задрали носы, похваляются передо мной своей свободой и беззаботностью… — усмехнулся про себя Рале и опять загляделся из окна на осевшие под снегом длинные стрехи.
Сколько лет подряд ходил он этой дорожкой и с каких пор не смотрел из теплой комнаты через свое окно на село! С детства: с трудом припомнил он, как вечерами тер пальчиком шелковые узоры инея на стекле, чтобы посмотреть на улицу…
Только подрос паренек, как его мать во второй раз вышла замуж. Она перебралась на равнину в Ромынь; он не захотел сидеть на шее у отчима — решил: буду сам себе господин. Остался. Если бы не дед, который взял его к себе, кто знает, что бы с ним сталось… Но хотя Рале ел дедов хлеб, жил он как хотел. И сколько ни наставлял его и ни ругал старик, справиться с ним не мог.
Однажды какой-то парень повесил ночью собаку у девушки на воротах — на другую ночь Рале со своей ватагой схватили этого парня и привязали к тем же воротам вниз головой, чуть было не отправили на тот свет… В другой раз сельский писарь явился с рассыльными разгонять посиделки — Рале скрутил писарю руки, передал рассыльным и велел отвести обратно… Помер дед, а Рале не угомонился, и в семью его не вошел. Теткин муж — он уже давно посматривал на Рале косо, — когда стал старшим в доме, тотчас выгнал его на улицу. Ему ничего не оставалось, как поселиться в отцовском полуразвалившемся домишке; там он и приютился в нижней комнате, и с тех пор никто не знал, как живет паренек один. Иногда летом видели, что сам стирает себе рубашку в реке, иногда просил иглу у крестной, чтобы поставить заплату, а чаще всего ошивался возле корчмы напротив церкви и помогал бакалейщику.
На невзгоды и свое сиротство он еще не обращал внимания, и никакие лишения не могли омрачить его ясные большие глаза, прогнать веселый громкий смех с его уст. За это парни и любили Рале и — будь то посиделки, будь то праздник, — пока все не соберутся вокруг него и он их не поведет, сами ничего не затевали.
