Идиллии - [11]

Цыган вернулся, поднял горшок и крикнул:

— Сколько черепков — столько лет вместе жить! — и изо всей силы грохнул горшок оземь.

— Ну, теперь собирай черепки! — Калина нагнулась. — Сколько, одиннадцать? Одиннадцать лет не будем разлучаться!

Потом он повернулся к какой-то старушке, вытащил из длинного засаленного кошеля пять лир и сказал:

— Возьми, отдай эти золотые ее матери — это выкуп… за то, что ее вырастили. Такой наш закон…

Он поднял бубен и скрипку, подогнал осла, нагруженного двумя корзинами яиц, повел медведя, и они с Калиной ушли вверх по дороге.

Старушки переглянулись и стали молча креститься.

— Поменять свою веру, — промолвила одна, выстудив из толпы, — вот эдак, без попа, без материнского благословения за цыганом потащиться… Господь или град нашлет на нас, или мором нас изведет…

И целых три месяца не выпадало ни капли дождя. Под палящим солнцем потрескалась земля. В пересохших ручьях, подернутых тиной, стонали лягушки, гибнущие без воды, запаршивевшие овцы блеяли на выжженных пастбищах, в селе выли собаки, почуяв беду.

Мало было старой Цене слез и воплей по Калине, еще и соседи стали на нее коситься. Людские злые наговоры и тоска по дочери свели ее без времени в могилу. И однажды утром ее нашли в доме уже окоченевшей.

О Калине с тех пор не было ни слуху, ни духу. Много лет спустя ее встретили огородники в Добрудже — увядшая, сморщенная, она бродила по селам, продавала лукошки и веретена. Давно прошли те одиннадцать лет, отпылали, разъединились их сердца, медвежатник пошел в одну сторону, она — в другую.

Запустел дом бабки Цены… Посреди села стоит он, как раз напротив лавки церковного старосты, а словно бы прячется в бурьяне и стыдно ему показаться в ряду со всеми домами. Девушки, возвращаясь с посиделок, его обходят, стороной проезжают запоздавшие возчики — ночью никто не осмелится пройти мимо. Когда старая Цена кончалась, некому было ее блюсти, кошка перепрыгнула через нее, и обернулась она упырем. Говорят, до сих пор, как станет заходить месяц, в колдовскую пору, какая-то старушка, опираясь на прялку без кудели, бродит одна по одичалому подворью.

Бунтарь

У калиток на прощанье перекинулись словами женщины, запоздавшие мужчины разбрелись во тьме, как призраки, и скоро село примолкло в заснеженной котловине, словно утомленное песнями и гульбой на только что отшумевших святках. В корчме остался дед Милан, он один еще мешкал, будто ему неохота было идти домой. Корчмарь вышел опускать ставни: делать нечего, встал и дед Милан и молча зашагал по усыпанной мякиной стежке.

Дома его давно дожидался Стоян, сидевший, как никогда не бывало раньше, один возле очага. В этот вечер он не вышел ни с родней попрощаться, ни крестному руку поцеловать, — под конец, напоследок дорог стал ему отцовский дом; он убрал навоз в хлеву у коровы, развел огонь в очаге — испечь два каравая, и стал ждать отца. Ему захотелось, чтоб и они, как люди, посидели вдвоем и поговорили по-хорошему. — Завтра он уходит на три года в солдатчину. Там расплатится за все свои грехи.

— Идет кто еще с тобой? — спросил дед Милан вместо «доброго вечера» и остановился посреди хаты, словно ему не хотелось садиться.

— Жди! — поднял голову Стоян. — Другие все в пехоте. — И, не глядя на отца, только подвинулся, как бы приглашая его сесть.

— На два года идут, — добавил дед Милан и осекся: теперь уж все едино… спорь не спорь с ним, ругайся не ругайся…

Стоян опустил голову, будто начиная понимать свою вину… Не воевал бы он со старостой, сидел бы да помалкивал, мог бы и вовсе освободиться от службы, ведь он у отца один… И он посмотрел исподлобья на старика: лицо его, со скулами, будто источенными слезами, с небритой жидкой бородой, казалось еще морщинистей под низко надвинутой бараньей шапкой. — Придется ему на старости лет расплачиваться за сыновьи грехи. Кто за ним присмотрит, когда старик останется один? Хотя бы трубу ему кто-нибудь разок побелил…

— Пускай так, — вздохнул дед Милан, опускаясь на чурбак. — Может, там добавят тебе ума…

— У меня своего ума хватает, — заговорил задиристо, по старой привычке, Стоян. — Три года — так три, а старосте все равно не поклонюсь.

— Поклонишься, — сказал старик и отвернулся. Ему надоело препираться с сыном.

А Стоян сжал кулаки. Он бы им показал, и старосте и писарю, не окажись такими бабами его односельчане!

И воспоминания о недавних стычках опять затолпились у него в голове — разве он не прав! Пока не пришел староста в корчму, все до одного — и старики и молодые — держались заодно со Стояном: речка течет через сельский выгон с тех пор, как заселилось село, у старосты за речкой ни пяди своей земли нет. Как только кашлянул староста за дверью и вошел в корчму вместе с писарем, все прижались к стенам и словно онемели. Еще прежде, чем Стоян ушел, каждый постарался подойти к старосте просто так, засвидетельствовать почтение, а немного погодя, когда Стоян гнал мимо свою корову, все уже начисто забыли, о чем толковали, — расселись перед корчмой на лавочке, и каждый смотрел старосте в рот, словно из него мед ему капнет. «Уж не эту ли коровенку тебе негде пасти, что ты так печешься о сельском выгоне?» — встретил его издевкой староста. Все разом так и прыснули, словно услышали что-то смешное. «Как же, — подбавил писарь, — человек овец развел — хоть пруд пруди, да стадо коров откормленных — вот и тесно ему стало на выгоне».