Иди до конца - [19]

— Ладно, ладно! — сказал Черданцев вслух. — Тебе же объяснили — таков закон! Против закона не попрешь.

Он снова включил аппаратуру, а когда в комнате все загудело на разные голоса, взялся за бумаги. Он механически проделывал привычную работу — сводил анализы в таблицу, строил графики. Их теперь было много, этих графиков, целая папка — добросовестно проделанное исследование, то самое, что называется на ученом языке «экспериментальная база».. На подобном солидном фундаменте оставалось лишь возвести стройное здание объясняющей эксперименты теории, и работа была бы закончена. Этого он не мог сделать. Он помнил в подробностях, как все получается, но не сумел бы растолковать, почему получается так, а не иначе. Зазубренных в институте курсов для такого дела не хватало. Тут надо было пускаться в рискованные гипотезы, создавать свои модели реакции. Это была работа для теоретика, фантаста и мечтателя, какого-нибудь там нового Вант-Гоффа или — в масштабе их института — того же Терентьева. Ему, Черданцеву, по плечу простой интеграл, но даже несложное дифференциальное уравнение его пугает — тут уж не до теоретических разработок!

«Может, и вправду признаться в неспособности? — апатично думал Черданцев. — На эксперименты, мол, хватает, а от высокой теории увольте. Обычное явление среди некоторых ученых. Говорят, Резерфорд даже сложную формулу написать правильно не мог, а проложил же новые пути в науке. Ведь не вообще же в неспособности, лишь к математике…

Нет, нехорошо, — продолжал он размышлять. — Признание усугубляет наказание, как говорят у блатных. Обратят внимание на словечко „не способен“, а к чему да почему — не захотят вникать. Не признаться, а находить самому — только так, только так…»

В этот день ему было не до работы. Он ушел, когда прозвонил звонок. На выходе он столкнулся с Ларисой. Он хотел пройти мимо, она окликнула его. Они пошли вместе через скверик, разбитый у института.

— Я слышала, что вам не разрешили участвовать и нашей работе? Правда?

— Правда, Ларочка. Боятся, что проникну в ваши секреты.

— Это Щетинин. Вы поссорились с ним, вот он и старается подложить вам свинью.

— Дело не в Щетинине. С таким противником я бы справился.

— Если вы имеете в виду Бориса Семеныча…

— Успокойтесь, Ларочка, — сказал Черданцев. — Борис Семеныч сам по себе великолепный человек.

— Может, вы перестанете говорить загадками, Аркадий?

— Не притворяйтесь наивной. Вам двадцать лет, и эти годы девушки иногда посматривают в зеркала и соображают, что к чему.

— Не хотите ли вы сказать, что я виновата?

— А кто же?

Лариса презрительно пожала плечами.

— В институте считают, что вы маловоспитанный, но довольно умный. Мне кажется, ваши достоинства преувеличены.

— Это не такая уж глупость, Ларочка. Корень зла в вас, как и всегда, он в женщине.

— И вы можете это доказать? Я говорю о себе, а не о женщинах вообще.

— Разумеется. Для этого мне потребуется часок времени.

Черданцев показал на скамеечку в сквере.

— Если мы присядем и вы проявите некоторое терпение, уложусь и в полчаса.

Она села так, чтоб между ними оставалось свободное пространство. Он спокойно подвинулся ближе.

— Итак, я буду краток, — заговорил Черданцев. — Борис Семеныч думает, что я хожу к нему из-за вас. Он опасается, что я влюблюсь в вас.

— И вы хотите, чтоб я поверила этому вздору? Борис Семеныч не так глуп. Вот еще что выдумали!

Она говорила горячо, с возмущением. Черданцева обидела ее горячность. Лариса держалась так, словно ее оскорбляла и мысль, что у них могут быть иные отношения, кроме холодно-равнодушных. Она сыграла немалую роль во всей этой скверной истории и могла бы вести себя по-иному. Ему захотелось позлить ее. Он откинулся на скамейке и сказал, усмехаясь:

— Видите ли, Ларочка… Борис Семеныч, конечно, не глуп. Но я не поручусь за себя, что уберегусь от глупостей.

— Это что же — объяснение в любви? — враждебно спросила Лариса. — Вы нарушаете общепринятый устав влюбленных — где дрожь в голосе, нежные слова, нежные взгляды? Вам надо чаще практиковаться, Аркадий, чтоб ваши объяснения выглядели правдоподобно.

Он небрежно передернул плечами, довольный. Сейчас ее по-настоящему задело за живое.

— Правда иногда кажется неправдоподобной. Между прочим, то, что я сказал о глупостях, — правда.

Лариса быстро пошла по дорожке. Он нагнал ее и пытался удержать. Она отшвырнула его руку.

— Не смейте! Выберите другой объект для шутовских объяснений.

Черданцев не ожидал такого отпора. Он уже раскаивался, что начал разговор в этом тоне. Он так разволновался, что и она заметила. Волнение его успокоило ее больше, чем слова. Он сказал:

— Экая вы! Не дослушать, вскочить, чуть не драться.

— Уж какая есть.

— Ладно, больше не буду. С вами нельзя по-хорошему.

— У нас разные представления о хорошем.

— А ведь, если по-честному, — сказал он, понемногу успокаиваясь, — у меня совсем иные заботы, не до нежных объяснений.

На этот раз он говорил очень искренне и грустно. Она быстро взглянула на него. У Черданцева был унылый и утомленный вид. Лариса вспомнила, что Жигалов вызывает сотрудников к себе чаще всего, чтоб «всыпать перцу». Она сама знает, что такое побыть у этого человека три минуты, он с первого слова доводит до слез, а все твердят, что с ней он еще мягок.