Идеология Зазеркалья - [9]

Подобная интонация была бы понятна, если бы какие-то традиционные «учебники коммунизма» действительно предавали поруганию накопленную прошлым культуру (культурный нигилизм был скорее присущ наипервейшим защитникам большевизма — пролетарским писателям и теоретикам) или сам Ленин не включал бы коммунизм в сокровищницу человеческой культуры, то есть если бы полемики в этом направлении требовал культурный пафос речи Ленина, когда он воочию увидел результаты культурно-разрушительных сил революции, начинавших одолевать в историческом процессе силы созидательные, и испугался. Все, однако, получает прямое объяснение в более поздних заметках Ленина, а косвенное — в той общей концепции пролетарской революции на российской почве, которую Ленин предложил взамен Марксовой, западноевропейской.

По существу, развернутая Лениным в последнее десятилетие XIX века яростная борьба с «легальным марксизмом», «экономизмом» и, главное, меньшевизмом как отечественной разновидностью европейской социал-демократии была наступлением именно на марксистскую схему исторического развития, согласно которой к революционным преобразованиям буржуазное общество движется медленным и постепенным путем.

В основе ленинской стратегии всегда лежало историческое нетерпение, стремление теоретически опередить реальный ход событий, а затем и практически его ускорить благодаря целому ряду детально продуманных идеологических операций. Характерно, в частности, что, в отличие от «Манифеста», полагающего, будто социалистическая идея воплощается во множестве форм, пусть даже реакционных, и претерпевает длительную эволюцию, для Ленина социализм в России начинается лишь с третьего, «пролетарского» этапа «освободительного движения», тогда как в разночинстве шестидесятников, в русском народничестве, «нет ни грана социализма», ибо все, что связано с освобождением крестьянства и передачей ему земли, есть не более чем форма буржуазной демократии, «прекраснодушная фраза» и даже тяготение к «верноподданническому» либерализму (статья «Памяти Герцена» 1912 года).

Если Энгельс в предисловии к итальянскому изданию «Манифеста» в 1893 году из поражения второй Парижской коммуны делает реалистический вывод, что «ни экономическое развитие страны, ни умственный уровень массы французских рабочих не достигли еще той ступени, на которой было бы возможно социальное переустройство» (и это написано, заметим, спустя сто лет после Великой французской буржуазной революции!), то для Ленина поражение русской революции 1905 года в цитированной выше статье расценивается как оптимистическое свидетельство ближайшего торжества. Раз уж пролетариат появился на исторической сцене, недолго ждать «натиска», новой «бури», когда «гадина» предшествующей социально-экономической формации будет — «в свободном союзе с социалистическими рабочими всех стран» — успешно «раздавлена».

Теоретико-идеологические задачи Ленина, стремившегося, как бы ни в чем не опровергая основного закона научного коммунизма о соответствии производственных отношений уровню развития производительных сил, доказать, что Россия в своей социально-исторической практике начала XX века может вполне без этого закона обойтись, были достаточно сложны (ведь одно дело — спорить с «педантами», то бишь толкователями «законов», и совсем другое — с самими «законами», которые в таком случае из сферы научного мировоззрения, «чистого разума» перемещаются в плоскость текущей политики).

Ленинские оценки мало соответствовали современной им исторической эпохе: Россия в начале ХХ века и социально-экономически развивалась необычайно интенсивно, о чем свидетельствуют не только высокие темпы производства, набранные к 1913 году, и рост отечественного капитала, но и само рабочее движение, которое, казалось бы, в концепции пролетарской революции должно было находиться в центре теоретического внимания Ленина. Ленину, однако, в соответствии с идеей, что цепь должна порваться в наиболее слабом ее звене, важнее было акцентировать отставание, а не прогресс.

Не уклонился он и от вопроса о том, какого же рода отставание характеризовало российское производство, о специфике российской экономики. И здесь выводы Ленина мало соответствовали марксистской схеме революционных преобразований капиталистического общества: Россия, по любым объективным демографическим и производственным показателям, была страной сугубо аграрной, что убедительно, на статистическом материале Ленин продемонстрировал в монографии «Развитие капитализма в России», написанной в течение нескольких лет царской тюрьмы и ссылки в сибирское село («гадина» царизма создавала большевикам все условия, чтобы впоследствии быть раздавленной).

Пять шестых российского населения, согласно статистике, было занято в сельском хозяйстве. Надо было сделать этот процесс «капиталистическим», и Ленин, не моргнув глазом, доказывает, что «русское общинное крестьянство — не антагонист капитализма, а, напротив, самая глубокая и прочная основа его». В то же время Россия, по Ленину, была страной не просто аграрной, но совсем недавно миновавшей стадию феодализма, страной, где крепостное право имело самые «грубые формы» и «ничем не отличалось от рабства». Разумеется, в подобной стране пролетарская революция никакими марксистскими прогнозами предусмотрена быть не могла: в лучшем случае, да и то не скоро, здесь можно было бы ожидать только революцию буржуазно-демократическую.