Ибишев - [34]

Вечер. Все трое — две матери и сын — сидят на балконе за откидным столом под тусклой лампочкой и маленькими ложечками пробуют из блюдечек свежесваренное абрикосовое варенье. На Ибишеве белая рубашка. Из коротких рукавов торчат его худые руки. Волосы еще мокрые после душа.

— В этом году отличные абрикосы. И много…

— Завтра сварим еще два баллона. Один заберешь с собой в Баку. Будешь пить там с чаем.

— Не надо…

— Как это не надо?! Мы еще кизил сварили для тебя…

— И инжир, друзей угостишь…Ешь, ешь, сынок…

Одна из матерей гладит его щеку теплой шершавой рукой. Ибишев смущен. У него щемит сердце. Ему хочется поцеловать эту маленькую шершавую ладонь. Но он не делает этого.

С моря тянет запахом мазута и рыбы. На чистом небе великое множество звезд. Отчетливо видны лучи прожекторов. Нарядная стрела высотного крана с гирляндой красных и желтых огней бесшумно двигается в темноте над крышами. Строительство гостиницы продолжается и ночью.

— Около аптеки турки открыли новый большой магазин. Продают машины. Прямо внутри стоят машины. Красивые! Всех цветов!

— Я видел такие магазины в Баку.

— Вот и до нас дошло…

Они говорят, говорят, а Ибишев смотрит в их прозрачные девственные лица и улыбается. Он чувствует себя виноватым. Он помнит о лабиринтах.

Они засиделись допоздна. Две матери и сын.

Утром следующего дня, пока еще серебряный нож и сухая корка хранили чуткий сон Ибишева, а матери на кухне, как всегда, бесшумно варили варенье, и удивительные золотые абрикосы кипели в вязком сиропе, раздался телефонный звонок. Черная Кебире. Говорила она недолго. Справилась о здоровье Ибишева и, удовлетворенно выслушав все, что по очереди ей рассказали матери, сказала, что нашла, наконец, способ свести Ибишева с женщиной и, таким образом, окончательно решить все его проблемы…

2.

Ибишеву были выданы небольшие карманные деньги, чистый носовой платок, отутюженные брюки, тенниска, свежее белье и роскошные, совершенно новые сандалии из искусственной кожи.

Пока Ибишев, густо пахнущий огуречным лосьоном, сидит на табурете в прихожей и примеряет свои новые светло–коричневые сандалии, матери причесывают его, тщательно выбирая из мокрых волос звездочки перхоти. Их девичьи лица горят от смущения. Они волнуются. Они так и не решились сказать ему об истиной цели его вечерней поездки.

— Поторопись, поторопись, сынок! Нехорошо заставлять ждать человека…

Они приносят из кухни пиалу с чищеными грецкими орехами и ссыпают их в нагрудный карман тенниски Ибишева.

— По дороге покушаешь! Теперь встань, посмотрим на тебя…

— Кажется, ничего не забыли…

— Не жмут?!

— Нет, по–моему в самый раз! Ну–ка, походи!

Сандалии отчаянно скрипят и натирают пятку. Ибишев вопросительно смотрит на матерей.

— Со временем разойдутся.

— Ну, давай, сынок, иди!

— Будь осторожен! Слушайся этого перса!

Они по очереди целуют его в лоб, и их волнение невольно передается Ибишеву.

В подъезде темно. Пахнет мочой и сыростью. Пока Ибишев торопливо спускается вниз, матери держат входную дверь открытой. Свет из прихожей разбивается на каменных ступенях лестничного пролета на желто–черные клавиши, уходящие в темноту. Ибишев наступает отвратительно скрипящими сандалиями на черно–желтые прямоугольники и спиной чувствует на себе напряженный взгляд Алии — Валии.

«…отец наш, Ибис, даруй ему забвение…»

Перс подъехал ровно в восемь, как и договаривались.

Они едут по бесконечному переплетению улиц. Мимо домов с горящими окнами, мимо пыльных палисадников, мимо бесконечных каменных заборов, и Ибишев вновь, с восторгом и ужасом, ощущает притягательную силу лабиринта, который, как воронка, затягивает их машину в свое жерло. В дрожащем свете фар лабиринт кажется еще более прекрасным.

Перс молчит. В уголках губ застыла насмешливая улыбка. Смуглое лицо (как и лицо его хозяйки) напоминает восковую маску.

Перс курит длинные коричневые сигареты, каких Ибишев никогда не видел. Перс уверенно ведет большую черную машину сквозь переплетение улочек, безошибочно ориентируясь в смертельном лабиринте. У него тонкие цепкие пальцы и на мизинце правой руки — серебряный перстень–печатка с полированным нефритом.

Они выезжают к бульвару. Вся набережная залита светом фонарей. Два прожектора освещают большой портрет улыбающегося Салманова в черной водолазке на фасаде дома. Вокруг бильярдных столов, стоящих под полосатым навесом, толпится молодежь. Все скамейки заняты. У рекламного щита кока–колы и рядом с новым супермаркетом дежурят патрульные машины с выключенными мигалками.

Они проезжают порт, заброшенные склады и въезд на эстакаду. Сворачивают около нотариальной конторы и вновь углубляются в лабиринт темных улиц.

Через несколько минут в редких просветах между домами на фоне бархатно–фиолетового неба начинает отчетливо проступать уродливый силуэт виноградных зарослей. Это самая окраина Денизли. Здесь проходит граница между городом и хищным виноградником, который кое–где уже прорвался на улицы и повис на оградах домов, уцепившись своими длинными щупальцами за выступы на каменной кладке.

Он неумолимо продолжает ползти даже ночью. В тишине явственно слышно, как скрипит песок под ползущим стволом гигантского чудовища и как жадно шуршат его острые жесткие листья…