И звуки, и краски - [14]

Беско посмотрел на Гона. Тот продолжал прыгать, разглядывая что-то на тюремном дворе. Отдельные мгновения увиденного сливались в его сознании в своеобразное кино.

«Ну вот… — подумал Лен, — последний твой фильм».

Из коридора раздались крики и гулкий топот сапог.

— Что там?

Камера вся насторожилась. Уголовники бросили катать мякиш. Приподнялся на локте помреж Гойко — Витко. Соскочил с нар и, подойдя к двери, прижал к ней ухо оператор Нурко. Вся съемочная группа была приговорена к высшей мере наказания — лишению памяти. Через шесть дней в седьмой день декады приговор приведут в исполнение. Десятка два несчастных загонят в газовую камеру и откроют кран… Двуногих животных, или, как их называют, телей через двадцать-тридцать минут выгонят во внутренний двор тюрьмы. Еще десяток минут они будут мычать и харкать кровью, ничего не видя и тыкаясь друг в друга… Потом к ним вернется зрение и слух, но разум не вернется никогда. Избивая их научат понимать короткие команды, а когда закончится «учеба», увезут в пустыни, в шахты, а может, и еще куда… Там они проживут, сколько им выпадет: может, до старости, если работа окажется не опасной и не очень вредной.

Крики не повторялись, но какая-то суета все же чувствовалась. Взгляды всех присутствующих в камере обратились к Беско Этот парень каким-то образом умудрялся угадывать, что лается в тюрьме, что и когда произойдет, кто придет и кого уведут…

Странная его способность в новых условиях по-новому разилась. Прикрыл глаза, расслабился и, почувствовав раздвоение, ел в коридор. От начала и до конца он был пуст. Решетки, перегораживающие коридор на секции, распахнуты. Беско проплыл над ограждениями в центр лестничного колодца, ведущего вниз в подземные этажи тюрьмы. Медленно опускаясь, видел одиноких часовых, стоящих на пролетах. На первом цокольном ярусе заметна редеющая толпа. Незримый Беско проплыл сквозь толкавшихся и сопевших тюремщиков и увидел тело заключенного. Было видно, что он получил не один заряд из лучемета. Однако и сам успел сделать немало: два трупа в коридоре и один у распахнутой камеры свидетельствовали, что заключенный был вооружен. А вот и ствол лучемета в подломившейся руке заключенного.

— Попытка побега, — коротко сказал он сокамерникам.

А ночью Гойко Гону рассказал все, что видел.

— Как это тебе удается? — тихо спросил Гон.

Беско долго молчал.

— Понимаешь, я сам не знаю толком. Понимал бы — рассказал.

Он был совершенно искренен. Уж Гойко Гону рассказал бы. Так велико было его доверие к человеку, песни которого пела вся страна, стихи которого заучивали наизусть, фильмы которого были так пронзительно честны, что просто оторопь брала порой, как можно было оставаться таким честным, так остро чувствовать человеческую боль и не помешать кому-то из тех, кто правит этим кораблем? Вот и помешал, оказывается.

— Слышь, Гойко… а правда, что вы передали снятые ленты удокам?

Гойко молчал, будто не расслышал шепота.

— Молюсь… — последовал наконец ответ. — Молюсь, чтобы это было так. Тогда хоть что-то останется на этой планете от Гойко Гона.

— Но ведь… но ведь удоки — враги…

— Враги чего?

— Ну… враги Режима.

— А-я?

Смех Гона в сопящей тишине камеры прозвучал страшно.

А я? — он повторил вопрос. — Я-то кто? Боюсь, что все удоки вместе не настолько враги Режима, насколько я один!

— Тише… ради святых, тише…

— Для тебя могу и тише. Мне, насколько ты понимаешь, все равно. Сорок два… Всего сорок два года. Как это мало, Великий Кратос! Еще день, и все будет кончено! — Он застонал, обхватив голову ладонями.

В тишине были слышны позванивания набоек на ботинках часовых. Журчала вода в трубах отопления. Заматерился во сне один из уголовников.

— Одно бы хотел… Об одном бы молил. Если бы лучемет… Как бы я их кромсал! М-м-м… — Гойко заскрипел зубами и вновь застонал. — Ведь как-то сумел же этот — снизу. Кстати, ты не врешь?

Беско покачал головой. Все внутри него ломалось и крушилось. Все, чему учили, все о чем кричали, говорили, пели, на каждом углу, ежечасно, ежеминутно, всю его жизнь… Вот он лежит на тюремных нарах рядом с врагом Режима, которому осталось жить меньше суток, и отчаянно сочувствует ему. Кажется, и жизни не пожалел, чтобы сделать то, о чем мечтал Гойко Гон.

— …Хотя бы нож… Это странно, но мне кажется, что самое прекрасное — это убивать. Всю свою жизнь я доказывал, что человек — самое прекрасное творение Кратоса, а сейчас я хочу только одного — убивать, убивать и убивать.

Гойко рывком крутнулся на нарах и лег ничком.

— Гон… Побереги энергию. Она пригодится завтра, — заговорил Нурко.

— Во-первых, уже сегодня, — спокойно ответил Гон, — а во-вторых, на кой те ляд энергия? В каменоломнях бут ворочать?

— Мы должны уйти достойно.

— Э-э-э… слова, — махнул рукой Гон.

— Не скажи… — возразил Нурко. — Какая радость будет им, когда ты коленями прослабнешь!

— Оружие есть, — неожиданно для себя сказал Беско.

* * *

— Ну, отходняк! Навались на праздничные! Или тоже есть не будете? Так нам больше достанется!

Рыжеволосый с торчащими ушами тюремщик, деревенщина. Ему все нравится пока: работа не тяжелая, кормят, поят, одевают, в город к девкам пускают! Чем не жизнь? И эти, которых велено стеречь, кормить, водить на допросы — они тоже ничего в массе. В этой камере трое — отходняк. Так называют тех, кого держат последний день. В последний день положено кормление по норме офицерского состава. Теля-то — он теля и есть. Траву подсунь — траву будет жевать. Дерьмо подсунь — дерьмо сожрет. А тут, вроде, последний праздник желудка…