И вянут розы в зной январский - [81]

– Хорошо, что он одумался и выбрал другое отделение, – сказал мистер Вейр. – Куда бы он пошел с дипломом по искусству? Их десятки выпускают каждый год, этих искусствоведов. А потом они идут работать клерками. А историк, глядишь, и пригодится где-нибудь.

– Он такой умный мальчик! – встряла тетка. – Луиза писала мне, что он делает блестящие успехи. Тебе есть с кого брать пример, Эдди.

– На историческом легко учиться, – отозвался Эдвин тоном знатока. – Если у тебя хорошая память и длинный язык, ты будешь делать успехи. Гуманитарные науки – это одна сплошная говорильня.

– Ты слишком категоричен, – заметила Ванесса. – Впрочем, как всегда.

– Но это правда! Попробуй затеять с ними спор – и тут же поймешь, что они не способны логически мыслить. А еще называют себя учеными. К девушкам это не относится, – добавил он снисходительно. – Им как раз к лицу изучать литературу, искусство… Кстати! Я на днях был в Публичной библиотеке и видел твоего преподавателя из художки, забыл его имя. Он сказал, что все в порядке, твое имя внесено в списки, и ты можешь приходить…

Ванесса, сидевшая напротив, побледнела и сделала страшные глаза, отчаянно сигнализируя брату, чтобы он замолчал; но было поздно: вилка застыла в руке у мистера Вейра, и выражение благодушия на его лице сменилось беспокойным недоумением.

– О чем он говорит, Несса? Что значит «внесено в списки»? Ты подавала просьбу о восстановлении?

В ответ она замкнулась и вся закаменела, плотно сжав губы. Все молчали: Эдвин покаянно, остальные выжидающе.

– Ты слышишь меня? Я задал вопрос.

– Да, я решила вернуться к учебе.

– Ты решила! Ты ни слова не сказала нам об этом! На какие деньги ты собралась учиться?

Делия сжалась, словно это ее подвергали допросу, такому неуместному в разгар праздника. Ах, если бы она знала заранее, можно было бы перебить Эдвина, отвлечь его! Но, увы, решение Ванессы было тайной и для нее.

– Я хотела рассказать. Но ты все равно не дал бы согласия.

– Разумеется, нет! У тебя достаточно образования, чтобы быть полезной семье. И не об учебе надо думать в двадцать пять лет!

Он хотел добавить еще что-то, но вспомнил, видимо, что за столом посторонние, и лишь бессильно потер висок.

– А вот я думаю, – послышалось с другого конца стола, тягуче, с ленцой, – что нет ничего ужасного в том, что девушка хочет заниматься рисованием.

– Да ты с ума сошел! Вы оба сошли с ума! Хочешь, чтобы твоя сестра погрязла в разврате?

– Но мама…

– Замолчи сию минуту, Джеффри! Как ты смеешь тревожить ее память? И ты, – он перевел взгляд на дочь, – зачем ты надела это? Что за маскарад?

– Это моя вина, – быстро сказала Делия. – Я попросила ее надеть это платье, потому что подумала, что оно очень красивое.

Она посмотрела на Ванессу; та едва заметно кивнула, что могло означать и благодарность, и прощение за невольную ложь. Нас трое, подумала Делия, и это придало ей сил. Втроем можно что-нибудь придумать, даже если мистер Вейр будет непреклонен.

Остаток ужина прошел в бесплодных попытках хозяйки возобновить беседу. Все были слишком подавлены сценой, и Делии мучительно хотелось остаться наедине с Ванессой, чтобы утешить ее. Поэтому, когда, выходя из столовой, Эдвин предложил ей выйти в сад, она ответила: «Простите. Не могу сейчас», – и, умоляюще прижав руки к груди, кинулась по лестнице наверх.

30. Бурк-стрит

В мастерских еще снимали фартуки и тщательно, как в операционной, мыли под краном руки, а она уже шла по улице, навылет простреленной закатом. Шла одна, благославленная в дверях коротким кивком (неужто провидение сжалилось над ней, одарив подарком, который она мечтала получить?). Золоченая улица сбегала с пологого холма и далеко впереди снова взбиралась навстречу слепящему диску. Сколько было раньше этих закатов, и гроз, и удушливых летних дней; был даже, помнится, град – вся Бурк-стрит покрылась тонким слоем белой хрустящей крупы, и трамваи, как по линейке, чертили параллельные прямые. А она собирала эту крупу, пересыпала, обжигаясь, из ладони в ладонь и думала о бабушке. То был удивительный год – первый год нового века. Удачливы те, кто рожден у границы; те же, кто пересекает эту границу подростком, удачливы вдвойне: кому, как ни им – уже не детям, еще не взрослым – острее всего ощущать момент перехода?

Этот год впечатался в ее память золочеными цифрами с календаря. Еще накануне, в замшелом викторианском декабре, она мечтала убежать из города: жить в палатке на гейдельбергских холмах, писать днями напролет, набрав полную палитру австралийского солнца (она тогда с ума сходила и от Робертса, и от Стритона). Но пробило полночь – и Австралия стала единым государством, суровая старуха в черном воссоединилась с возлюбленным супругом, и весь январь, не переставая, звонили – то за здравие, то за упокой. Жаркий, дымный, колокольный месяц. А осенью, к приезду герцогской четы, зажгли иллюминацию – и она думать забыла о холмах и палатках, влюбившись в этот новый, столичный теперь уже Мельбурн, где с парламентских ступеней лились потоки жидкого огня, а очертания Выставки сияли в темноте, словно чья-то рука обвела их светящимся карандашом. Гуляя среди толпы, заполонившей улицы, ахавшей и охавшей на все эти триумфальные арки и многотысячные лампочки, она впервые в жизни испытала хмельную гордость оттого, что родилась здесь. Ведь так просто свыкнуться с тем, что тебя окружает, и начать рваться куда-то еще. И она рвалась, не переставая в то же время черпать из всех кладезей, до каких могла дотянуться. Вот, между прочим, аркада Коула, куда сейчас лежал ее путь – сколько там всего было выужено? Последний улов совсем недавно дочитан – удивительный Мэлвилл, завалявшийся на самой дальней полке букинистического отдела. Полувековой давности томик, почти не листанный – это и зацепило ее тогда. Она всегда любила рыться в старых книгах, поэтому назначила сегодня встречу именно там.