И все-таки орешник зеленеет - [17]

Он появился в штатском, уже когда мы с Жанной развелись.

— Что это на вас нашло?

— У нас были разные интересы. Твоя мать не мыслит жизни без журналистики, и у нее совсем не остается времени. У меня тоже много обязанностей…

— Ты женишься снова?

— Не думаю. Однако все возможно.

Я не решался спросить, какие у него планы. Он гораздо выше, гораздо плотнее меня, настоящий атлет.

— Попробую найти место спортивного тренера…

Он начал на одном из пляжей в Каннах. Зимой в Межеве обучает ходить на лыжах.

— Ты будешь получать от меня определенную сумму каждый месяц, как твой брат, когда он учился в Академии художеств…

— Не стоит… Сам справлюсь…

Не знаю, что он думает обо мне, о моем характере, о моей жизни. Он принадлежит к другой эпохе. Когда он, совсем еще мальчишкой, разглядывал фотографии, которые я так и не наклеил в альбом и которых накопилось в моем письменном столе два полных ящика, он часто смеялся.

— Это ты? Ну конечно! В белых фланелевых брюках, пиджаке в полоску и канотье.

А это тоже я в синем мундире, в обмотках на худых ногах небрежно опираюсь на свой самолет. 

 — Почему ты перестал летать?

— Я не знаю ни одного летчика из моей эскадрильи, который продолжал бы летать после войны. Наверное, нам это на войне надоело.

На этот раз он посмотрел на меня с некоторым уважением, но вообще ему противен мой образ жизни и он продолжает держаться вдали от меня.

В прошлом году он был управляющим на пляже в Сен-Тропезе, я несколько раз видел его снимки в газетах, потому что он принадлежит к мирку местных знаменитостей. Он даже открыл там ночной кабачок.

Я все хожу, хожу. И думаю. Слишком много думаю. Забываю даже смотреть на людей, а ведь я обещал себе смотреть на них. Правда, у меня создается неприятное впечатление, что большинство лиц серые, невыразительные.

Люди идут вперед, а глаза у них пустые. Может быть, и я кажусь таким же?

Я не сплю. Я заснул всего минут на десять и слышал, как мадам Даван направилась в кухню приготовить мне кофе.

Она входит бесшумно, ставит чашку и направляется к окну, чтобы поднять шторы. Как вчера, как несколько последних лет. Так будет и завтра, и в последующие дни. Впрочем, эта размеренность меня не угнетает. Скорее, она мне приятна. Мои дни таким образом делятся на небольшие части, которыми я привык наслаждаться.

Она подает мне чашку, улыбаясь слегка покровительственно.

Подозреваю, что она смотрит на меня как на большого ребенка, которому она необходима. Кто знает, может, она и права.

Через минуту я сниму халат и надену пиджак.

В молодости это однообразие, неизменность окружающей обстановки приводили меня в отчаяние, и бывало, горло у меня сжималось, когда я смотрел из окна своей комнаты на спокойное течение Соны. Я ненавидел наш дом, пахнувший мастикой и вином, ненавидел загроможденный бочонками двор и работавших там людей в синих комбинезонах.

А теперь меня раздражает все неожиданное. Я не люблю, когда нарушается мой распорядок дня.

— В гостиной ваш сын — сообщает мадам Даван.

— Который?

— Тот, что живет в Париже.

— Давно он меня ждет?

— Только что приехал. Он знает, что вы сейчас встали, и сказал, чтобы вы спокойно пили кофе.

Ее зовут Жульетта. Я говорю о мадам Даван. Мне не раз хотелось назвать ее по имени, но я не смел.

— Как он выглядит?

— Кажется, хорошо… Может быть, немного нервничает…

Я встаю, она помогает мне снять халат. А потом подает пиджак. Я зажигаю сигарету, подхожу к высокому окну и допиваю кофе. В этот час солнце начинает проникать в спальню. Пока только узкий пучок лучей падает светлым пятном на комод в стиле Людовика XVI. Вся мебель в комнате в стиле Людовика XVI, на стенах панели жемчужно-серого цвета.

Интересно, что нужно от меня Жаку, ведь он редко навещает меня без причины. Конечно, этот дом был для него чем-то вроде тюрьмы, как для меня наш дом в Маконе. Когда я начал скучать по маконскому дому? Во всяком случае, уже немолодым.

Когда я вхожу в гостиную, он стоит перед картиной Пикассо.

— Какое старье!.. — бормочет он и обводит взглядом стены.— Ты по-прежнему равнодушен к современной живописи?

Он ниже Жан-Люка, хотя выше меня и своей матери, немного полноват, черты его лица и линии тела слегка расплылись.

— Пойдем ко мне в кабинет?

Неловко принимать его в гостиной. Разве он не у себя дома? Разве не провел он часть своей молодости в этой квартире?

— Здесь все по-старому, — замечает он. И, оглядев меня, добавляет — Ты тоже не меняешься… Хорошо себя чувствуешь?

— Очень хорошо, хотя вчера мне пришлось сильно огорчиться…

— Из-за твоих дел?

— Нет. Твой брат Доналд умер. Я узнал это из письма его матери, которая с самой войны не подавала о себе вестей…

— Сколько ему было лет?

— Сорок два года.

— Немногим старше меня… Что с ним случилось?

— Он повесился…

Они никогда не видели друг друга. О Доналде избегали говорить, пока два других моих сына были детьми.

— Кроме того, Пэт, моя первая жена, очень больна… Он досадливо хмурит брови. Он предпочел бы застать меня в другом настроении.

Проходит порядочно времени, прежде чем я спрашиваю:

— А ты как поживаешь?

— Я-то в полной форме. У меня новые планы. Хотел как раз поговорить с тобой. Но пожалуй, момент сейчас неподходящий…