И все-таки орешник зеленеет - [14]

Все же я остаюсь в кресле и, сохраняя достоинство, не нажимаю кнопку звонка, чтобы позвать кого-нибудь.

Вокруг так пусто… Жизнь моя такая…

Нет! На этот раз я выпрямляюсь. Я не хочу распускаться. Возвращаюсь в гостиную, где потушен свет, и зажигаю все лампы, в том числе и большую люстру. Будто у меня прием. Будто сегодня праздник. Хожу взад и вперед по комнате, положив руки в карманы. Жалею, что ставни закрыты и я не вижу Вандомской площади, силуэтов прохожих, которые пересекают ее под дождем.

Хочу закурить сигару. Обхожу зал раз десять, оглядывая каждую картину, мебель, каждую вещь.

Разве во всем этом не заключена какая-то частица меня самого в ту или иную пору моей жизни? Я могу поставить дату на каждой вещи, сказать, при каких обстоятельствах и в каком настроении приобретал ее.

Как они будут делить все это? Перед ними возникнут сложные задачи. И как моя парижская семья примет моих американских наследников?

При этой мысли у меня мелькает улыбка. Мне на минуту кажется, что я здорово подшутил над всеми ними.

Это подбадривает меня. Я беру себя в руки. Гашу свет, прохожу через кабинет в спальню и вызываю туда мадам Даван.

— Пожалуй, лучше принять снотворное… Какое так хорошо помогло мне в прошлый раз?

— Сейчас принесу…

Постель разобрана, пижама лежит на ней с забавно раскинутыми рукавами.

Полчаса спустя я засыпаю, а утром, когда поднимают шторы, вижу бледное небо и чувствую запах кофе.

Глава третья

Я в своем кабинете в банке с пяти минут десятого, за окном Вандомская площадь, светлая и веселая. Однако сегодня ветрено — белые, золотистые облака быстро бегут в небе, и прохожим приходится придерживать шляпы, чтобы их не унес порывистый ветер.

Лето кончилось. Настоящая осень еще не наступила, хотя вчера, когда я проезжал через Елисейские поля, направляясь на авеню Фош, земля уже была усыпана опавшими листьями.

Я думаю, не позвать ли мадемуазель Соланж, чтобы продиктовать ей два письма, которые необходимо отправить. Сам я пишу только в крайнем случае, обычно короткие вежливые записки, отказываясь от приглашения или принимая его.

Мой почерк тоже стал неровным — еще один признак старости. Это меня раздражает. После того, как я напишу несколько строк, рука начинает дрожать.

Сначала Пэт. Что мне сказать ей? Я очень огорчен ее тяжелым положением. Я предпочел бы, чтобы жизнь ее окончилась более счастливо, однако к ее судьбе я все же отношусь как к судьбе постороннего человека.

Она была моей женой. Когда мы поженились в Нью-Йорке, мы оба думали, что всю жизнь проведем вместе, что не сможем обойтись друг без друга.

Мы спали в одной постели. Наши тела сливались воедино. Она, как говорится, подарила мне сына. Терпеть не могу этого выражения. Почему родить ребенка — значит сделать подарок?

Почти сорок лет я ничего о ней не слышал и относился к этому спокойно. Она как-то сразу стала мне чужой, и сейчас она мне тоже чужая. Мои чувства к ней совсем не похожи на то, какой мы представляем себе любовь, когда нам двадцать лет. Может быть, я не способен любить? В таком случае, она тоже. Я знал немало супружеских пар, которые потом превратились в посторонних друг другу людей.

«Дорогая Пэт».

Разумеется, я пишу по-английски. Если она не научилась французскому языку в Париже, то, конечно, не занималась им в Нью-Йорке. Стараюсь писать крупнее и четче, чем обычно, чтобы ей не трудно было прочесть мое письмо.

«Я очень огорчился, когда узнал, что твое здоровье оставляет желать лучшего и что ты теперь находишься в Бельвю. Я хотел бы навестить тебя, но сейчас не могу уехать из Парижа».

Получилось плохо и неискренне, и я сержусь на себя за свой равнодушный, холодный тон. Если вчера я и был подавлен — а я отдаю себе в этом отчет, — то жалости к ней или к сыну не испытывал.

Настоящая причина в том, что я понял: навсегда уходит какая-то часть моего прошлого. Мне вдруг напомнили, что это очень далекое прошлое, что будущее сокращается, продолжает сокращаться с головокружительной быстротой.

Вот уже Пэт стала обреченной на смерть, старой женщиной!

«Я послал к тебе одного из моих друзей, просил его помочь тебе и сделать все необходимое, чтобы по возможности облегчить твою жизнь. Я давно его знаю. Он позвонил мне после того, как повидал тебя, и сказал, что ты держишься молодцом…»

Это неправда, но людям всегда доставляет удовольствие думать, что они держатся молодцом.

«Он говорил также с доктором Фейнштейном, который произвел на него отличное впечатление. Оказывается, он первоклассный врач и очень интересуется тобой. Через некоторое время тебе, может быть, предстоит легкая операция, после которой ты снова окрепнешь…»

Неужели мне тоже будут лгать с такою же непринужденностью? И я так же буду верить?

«То, что случилось с Доналдом, должно быть, глубоко тебя потрясло. Я тоже, хоть и не видел его так давно, очень опечален. Судя по тому, что мой друг Паркер рассказал мне, ему очень не повезло на войне в Корее. Жаль, что он не обратился ко мне, когда у него начались затруднения.

Паркер видел его жену и старшего сына. Элен — достойная женщина, а Боб — серьезный и зрелый не по годам юноша. Гараж и заправочная станция останутся у них. Будет сделано все необходимое, чтобы удовлетворить кредиторов, и в дальнейшем у них не должно быть неприятностей. Можешь на меня положиться.